"Современное" искусство достигло пика своего развития
medialeaks.ru Итальянский художник Сальваторе Гарау создал нематериальную скульптуру под названием «Я есть». Работа была продана за 15 тысяч евро (1,3 миллиона рублей). "Пустота — это не что иное, как пространство, наполненное энергией. И даже если мы его опустошим и ничего не останется, то, согласно принципу неопределённости Гейзенберга, она всё же будет существовать. Следовательно, у ничего есть энергия, которая конденсируется и превращается в частицы, и в итоге становится частью нас!" - рассказал Гарау.
Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.
– Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татар-ский. Знакомы? Покажи ему тут все, ладно?
Татарский остался в обществе секретарши.
– Откуда начнем осмотр? – спросила она с улыбкой.
– Отсюда и начнем, – сказал Татарский. – А где коллекция?
– Так вот она, – сказала секретарша, кивая на стену. – Это испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?
– Это… – сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую фамилию, – Веласкеса.
– Я тоже без ума от старика, – сказала секретарша и посмотрела на него холодным зеленым глазом. – Я бы сказала, что это Сервантес кисти.
Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.
– Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой «Оппенхайм энд Радлер», о том, что картина действительно была приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании.
Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он, собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.
– А это? – спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и печатью.
– О, – сказала Алла, – это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее. Опять-таки «Оппенхайм энд Радлер» не даст соврать – восемь с половиной миллионов. Изумительно.
– Да, – сказал Татарский. – Правда. Но меня, честно говоря, гораздо больше привлекает скульптура, чем живопись.
– Еще бы, – сказала секретарша. – Это потому что в трех измерениях привыкли работать, да?
Татарский вопросительно посмотрел на нее.
– Ну, трехмерная графика. С бобками этими…
– А, – сказал Татарский, – вы вот про что. Да, и работать привык, и жить.
– Вот и скульптура, – сказала секретарша и подтащила Татарского к новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных. – Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?
– А сама статуя где?
– Даже не знаю, – пожала плечами секретарша. – Наверно, на складе каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог лежит на столике.
– А какая разница, где статуя?
Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.
– Может, и никакой, – сказал Татарский. – Я, по правде сказать, первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.
– Это самая актуальная тенденция в дизайне, – сказала секретарша. – Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России.
– Иди погуляй, – сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: – Нравится?
– Интересно. Только не очень понятно.
– А я объясню, – сказал Азадовский. – Это гребаное испанское собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной пыли задохнешься. И потом… Честно сказать – ну, раз посмотрел на эти картины, ну два, а потом – чего ты нового увидишь?
– Ничего.
– Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный.
– Здесь я не вполне соглашусь, – сглотнув, сказал Татарский. – Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.
– Я смотрю, ты башковитый, – сказал Азадовский. – А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай – в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят – опять, что ли, разбираться? Зачем?
Татарский не нашелся, что ответить.
– Вот я и говорю, незачем, – констатировал Азадовский. – Ладно, пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.