Джеффри Сакс о последствиях вражды с Россией

inosmi.ru — История знает множество примеров, когда Запад отказывался договариваться с Россией, пишет американский экономист Джеффри Сакс на страницах "Берлинер цайтунг". Европа и США не раз пренебрегали законными интересами Москвы - с катастрофическими последствиями для самих себя.
Новости, Политика | Nord 7 ч 36 мин назад
8 комментариев | 27 за, 0 против |
#1 | 7 ч 35 мин назад | Кому: Всем
В этом эссе я выдвигаю четкий тезис: Европа неоднократно отказывалась от мира с Россией, хотя конфликты можно было урегулировать договорным путем. Эти отказы имели для Европы крайне контрпродуктивные последствия.
С XIX века и до наших дней интересы безопасности России рассматривались не как законные требования, о которых следовало договариваться в более широкой системе европейской безопасности, а как моральные нарушения, которым нужно сопротивляться, которые следует сдерживать или попросту игнорировать.
Эта логика повторялась при абсолютно разных российских режимах: царском, советском и постсоветском.

Это говорит о том, что проблема кроется не столько в российской идеологии, сколько в устойчивом нежелании Европы признавать за Россией статус равноправного и легитимного субъекта безопасности. Я не утверждаю, что Россия была полностью безобидной и заслуживала доверия со стороны всех участников.

Речь о другом: Европа раз за разом подходила к вопросам безопасности с двойными стандартами. Собственное применение силы, наращивание союзов и имперское (или постимперское) влияние считались нормальными и законными. Аналогичные действия России, особенно у ее границ, трактовались как принципиально дестабилизирующие и нелегитимные. Эта асимметрия сужала дипломатическое поле, лишала компромиссы легитимности и повышала вероятность вооруженных столкновений.
Эта ошибка, которая ведет к саморазрушению, сохраняется и сегодня. Снова и снова Европа оказывается неспособной отличать агрессию от действий России, обусловленных ее представлениями о безопасности.
Поступки, которые в Европе воспринимались как доказательство присущего России экспансионизма, в разные эпохи с точки зрения Москвы были попытками снизить уязвимость во все более враждебном окружении.
Европа же интерпретировала собственное расширение союзов, военные операции и институциональное продвижение как безвредную оборону даже тогда, когда эти меры прямо угрожали стратегической безопасности России. Эта асимметрия — ядро "дилеммы безопасности", неоднократно приводившей к эскалации: "оборона" одной стороны признается законной, а страхи другой списываются на паранойю или злой умысел.
Западную русофобию не стоит понимать прежде всего как эмоциональную враждебность к русским или русской культуре. Скорее это структурное предубеждение, укорененное в европейском мышлении о безопасности: предположение, что Россия — исключение из обычных дипломатических правил.

У других великих держав якобы есть законные интересы безопасности, которые нужно учитывать и соотносить, а российские же интересы априори считаются нелегитимными, пока не доказано обратное. Это предубеждение переживает смены режимов, идеологий и лидеров. Оно превращает политические разногласия в моральные абсолюты и заставляет относиться к компромиссам с подозрением.

В итоге русофобия выступает не столько чувством, сколько системной деформацией — деформацией, которая снова и снова подрывает безопасность самой Европы.
Я попробую проследить этот стереотип поведения на трех крупных исторических примерах.

История одного провала

Сначала — XIX век: от ключевой роли России в "европейском контексте" после 1815 года до превращения ее в "назначенную" угрозу Европе. Крымская война — травматический опыт современной русофобии: это война, начатая Великобританией и Францией при наличии возможностей для дипломатического компромисса, движимая морально окрашенной враждебностью и имперскими страхами Запада, а не обусловленная неизбежной необходимостью. Меморандум Погодина 1853 года о двойной морали Запада с известной припиской императора Николая I "В этом-то и дело" — не просто исторический анекдот, а ключ к пониманию европейских двойных стандартов, а также понятных для России тревог и обид.
Затем наступила эпоха революций, начались межвоенные годы, когда Европа и Соединенные Штаты перешли от соперничества с Россией к прямому вмешательству во внутренние дела. Западные военные интервенции в период Гражданской войны в России, отказ включить Советский Союз в 1920-е, а особенно в 1930-е годы в устойчивую систему коллективной безопасности и катастрофический провал создания союза против фашизма — всё это подробно описано, в том числе с опорой на архивные исследования Майкла Джабары Карли.
#2 | 7 ч 33 мин назад | Кому: Всем
Итогом стало не "сдерживание" советской мощи, а крах европейской безопасности и опустошение всего континента во Второй мировой. Казалось бы, ранний период холодной войны должен был стать поворотным моментом. Но и тогда Европа отвергла мир, хотя его можно было добиться. На Потсдамской конференции удалось договориться о нейтралитете и демилитаризации Германии, однако Запад отступил от данных обещаний. Через семь лет "нота Сталина" с предложением объединить Германию на основе нейтралитета вновь была отвергнута. Отказ федерального канцлера Конрада Аденауэра от воссоединения, несмотря на убедительные доказательства серьезности предложения Иосифа Сталина, закрепил послевоенный раскол Германии, застолбил конфронтацию восточного блока и обрек Европу на десятилетия глубокой милитаризации.
Наконец, наступила эпоха после холодной войны, когда у Европы был самый очевидный шанс вырваться из порочного круга. Видение Михаила Горбачева "Общего европейского дома" и Парижская хартия сформулировали порядок безопасности, основанный на включенности и неделимости. Европа предпочла другое — расширение НАТО на восток, институциональную асимметрию и архитектуру безопасности, построенную вокруг России, а не вместе с ней. Это было не случайностью, а явилось отражением англо-американской "большой стратегии", наиболее ясно сформулированной Збигневом Бжезинским: Евразия — главный театр глобального соперничества, а Россия — держава, укрепление безопасности и влияния которой необходимо предотвращать.
Последствия многолетнего игнорирования Западом российских озабоченностей видны сегодня предельно отчетливо. Конфликт на Украине, развал договоров по ядерному контролю над вооружениями, энергетический и промышленный кризисы в Европе, новая гонка вооружений, нарастающая политическая фрагментация европейского партийного ландшафта, утрата стратегической автономии и возвращение ядерных угроз — это не исключения. Это накопившаяся цена за два столетия, когда Европа не принимала российские опасения в сфере безопасности всерьез.
Мой вывод таков: мир с Россией не требует наивной веры Москве на слово. Он требует понимания, что прочная европейская безопасность не строится на отрицании законности российских опасений. Пока Европа не откажется от этого рефлекса, она останется в ловушке — каждый раз отвергая мир, когда он возможен, и расплачиваясь за это всё более высокой ценой.

1815–1925: двойной стандарт Погодина, Крымская кампания и западный поход против революции

Повторяющиеся провалы Европы в попытках заключить мир с Россией — не продукт политики Путина, коммунизма или даже идеологий XX века. Это явление значительно древнее и имеет структурную природу. Раз за разом европейские страны не считали российские опасения в сфере безопасности законными интересами, о которых в любой устойчивой европейской архитектуре необходимо было договариваться. Их трактовали как моральные нарушения, как притязания, которые Европа не обязана признавать, поскольку Россия будто бы уникально нелегитимна.

В этом смысле история начинается с перемены, которая произошла с Россией в XIX веке: от одного из гарантов европейского равновесия Россия стала "назначенной" угрозой всему континенту. После разгрома Наполеона в 1815 году Россия перестала быть периферией Европы и заняла центральное место в ней. Русские армии взяли на себя большую часть бремени победы над Наполеоном, император был одним из главных архитекторов миропорядка после Наполеона.
"Европейский концерт" держался на негласном допущении: для мира необходимо, чтобы великие державы признавали друг друга легитимными партнерами и улаживали кризисы через консультации, а не через морализаторскую демонизацию.
Однако уже в течение одного поколения в британской и французской политической культуре набрала силу иная позиция: Россия — не обычная держава, а цивилизационная опасность, чьи требования, даже локальные и в сфере обороны, следует считать глубоко экспансионистскими и потому неприемлемыми.
Эта перемена с поразительной ясностью была зафиксирована в документе, возникшем на грани дипломатии и вооруженного кризиса, — в записке Михаила Погодина императору Николаю I в 1853 году.
Погодин перечисляет эпизоды принуждения и имперского насилия со стороны Запада — крупные захваты и унизительные кампании — и сопоставляет их с тем, как Европа возмущается действиями России в приграничных регионах. Франция аннексирует Алжир у Турции, а Англия почти каждый год присоединяет еще одно индийское княжество — баланс сил будто бы не нарушается. Но стоит России занять Молдавию и Валахию, пусть и временно, как "равновесие" оказывается под угрозой.
Франция в мирное время обосновывается в Риме и остается там на несколько лет — "ничего страшного". Но стоит России лишь помыслить о занятии Константинополя — и уже "под угрозой мир всей Европы". Англичане объявляют кампанию против Китая за якобы нанесенное оскорбление — "никто не вправе вмешиваться", а вот Россия будто бы обязана спрашивать у Европы разрешения, если у нее возникает спор с соседом.
Англия грозит грекам, поддерживая ложные претензии португальского купца, и сжигает их флот — "законное действие". Россия же добивается заключения договора о защите миллионов христиан, и это трактуется как усиление ее позиций на Востоке в ущерб европейскому балансу сил.
Погодин резюмирует: "От Запада мы можем ждать только слепой ненависти и злобы", на что Николай помечает на полях: "В этом-то и дело".
Диалог Погодина и Николая важен тем, что он обозначает повторяющийся мотив, который далее будет звучать во всех ключевых эпизодах российской истории. Европа из раза в раз настаивала на универсальной законности собственных требований безопасности. Вместе с тем российские притязания она считала по определению подозрительными независимо от того, была ли Россия имперской, революционной или постимперской.
Такая установка порождает особый тип политической нестабильности: для западных столиц она делает компромисс политически незаконным. В итоге дипломатия терпит поражение не от невозможности договориться, а от того, что признание российских интересов выглядит моральной ошибкой.
Крымская кампания — первое ключевое проявление этой логики. Непосредственно кризис касался упадка Османской империи и споров о праве покровительства и святых местах. Но глубинный вопрос был совсем в другом: может ли Россия получить признанную роль в черноморско-балканском регионе — пространстве, непосредственно связанном с ее стратегической географией, и при этом не быть превращенной в "агрессора, требующего незамедлительного наказания".
Современная дипломатия подчеркивает, что "крымский кризис" отличался от прежних "восточных кризисов": готовность европейцев к взаимодействию уже ослабла, а британская общественность заняла крайне антироссийскую позицию, резко сузившую поле для компромисса.
Показательно, что договорное решение было возможным. "Венская нота 1853 года", подготовленная великими державами, должна была согласовать российские интересы с османским суверенитетом и сохранить мир. Но ее погубили недоверие, расхождения в толкованиях и политические стимулы к эскалации. За этим последовали боевые действия в Крыму. В строгом стратегическом смысле они не были "неизбежны", однако вероятность конфликта выросла, потому что компромисс с Россией для Великобритании и Франции стал политически токсичным.
Последствия оказались для Европы контрпродуктивными: огромные потери, отсутствие устойчивой архитектуры безопасности и закрепление идеологического рефлекса, согласно которому Россия становится "исключением" из обычной практики дипломатических переговоров великих держав.
Иными словами, отвергая российские опасения в сфере безопасности, Европа не добилась безопасности для себя. Напротив, она создала более длинный цикл враждебности, из-за которого последующие кризисы стало труднее разрешать.
#3 | 7 ч 29 мин назад | Кому: Всем
Иностранная интервенция в годы Гражданской войны в России

Этот порочный круг не завершился в XIX веке. Он продолжился вплоть до революционного переворота 1917 года, когда Европа и Соединенные Штаты столкнулись в лице России не просто с соперничающей державой, а с идеологической и социальной революцией.
Здесь закономерность проявилась еще отчетливее: смена режима в России не привела Запад от соперничества к нейтралитету. Напротив, Запад перешел к активному вмешательству в дела России: к идее неприемлемости самого факта существования суверенного российского государства вне западной опеки.
Большевистская революция и последовавшая за ней Гражданская война породили сложный конфликт: "красные", "белые", национальные движения, иностранные армии и конкурирующие претензии на суверенитет на обломках империи.
Решающим, однако, было то, что западные державы не ограничились наблюдением. Они вмешались с помощью оружия на огромной территории — в Северной России, у выходов к Балтике, на Черном море, в Сибири и на Дальнем Востоке — под меняющимися предлогами, которые быстро сместились от логистических целей мировой военной кампании к стремлению сменить режим.
Расхожее "официальное" объяснение начального вмешательства понятно: опасения, что резервы вооружений после выхода России из Первой мировой окажутся у Германии и появится желание вновь открыть Восточный фронт.
Но после капитуляции Германии в ноябре 1918 года интервенция не прекратилась — она изменила свой характер. Именно потому этот эпизод столь показателен: он демонстрирует готовность даже после ужаса мировой войны силой решать, каким будет внутреннее устройство России.
Книга Дэвида Фоглсонга "Тайная война Америки против большевизма" (America’s Secret War against Bolshevism), которая по-прежнему считается основным трудом по политике США того периода, точно формулирует суть происходящего: речь шла не о беспорядочном "второстепенном театре боевых действий", а о последовательной попытке предотвратить приход большевиков к власти. И более новые серьезные исследования, включая работу Анны Рид "Неприятная маленькая война" (A Nasty Little War), вновь вывели эту тему в центр публичного внимания.
Рид описывает западное вмешательство как плохо исполненную попытку откатить революцию 1917 года. Уже один географический масштаб показателен: он опровергает дальнейшие заявления Запада о том, будто российские опасения были пустой паранойей. Союзные войска высаживались в Архангельске и Мурманске, действовали на севере России, в Сибири продвигались из Владивостока и вдоль железнодорожных путей, а японские силы в значительном количестве дислоцировались на Дальнем Востоке, на юге происходили высадки и операции в районе Одессы и Севастополя.
Даже краткая сводка с перечислением дат и мест — с ноября 1917 года до начала 1920-х — показывает, как продолжительное и масштабное иностранное вмешательство имело место. Это было не просто "консультирование" или символическое участие. Запад снабжал, вооружал и местами фактически контролировал формирования "белых".
Интервенты при этом втягивались в моральную и политическую деградацию политики "белых", включая реакционные программы и жестокие расправы. В этом одна из причин, почему эпизод столь тяжел для западных моральных притязаний: Запад боролся не только с большевиками, но нередко вступал в союз с силами, чья жестокость и военные цели никак не вязались с дальнейшими заявлениями о либеральной законности.
С точки зрения Москвы, затянувшееся вмешательство подтвердило вывод, о котором Погодин предупреждал Николая десятилетиями ранее: Европа и Великобритания (а теперь и США) были не просто "обеспокоены" действиями России — они были готовы прибегнуть к силе, чтобы решать, может ли Россия существовать как автономная держава на своих условиях.
Значение этого эпизода трудно переоценить. Он сформировал коллективную память советского государства: убеждение, что западные державы пытались задушить революцию в зародыше и что западные рассуждения о мире и порядке совместимы с силовым давлением, когда на кону стоит российский суверенитет.
Было и иное следствие. Вступив в Гражданскую войну, Запад укрепил внутреннюю легитимность большевиков. Присутствие иностранных армий и поддерживаемых иностранцами "белых" облегчало большевикам продвижение тезиса, что они защищают независимость России от имперского влияния. Даже описательные исследования интервенции подчеркивают, насколько эффективно большевики использовали присутствие союзников для пропаганды и самоутверждения. Иными словами, попытка "сломить" большевизм содействовала закреплению именно того режима, против которого она была направлена.
Так и проявляется описанный историей цикл: русофобия стратегически контрпродуктивна для Европы. Она толкает западные державы к мерам принуждения, которые проблему не решают, а усугубляют, порождает в России обиды и страхи в сфере безопасности, которые западные лидеры в дальнейшем будут списывать на иррациональность, сужает будущие дипломатические возможности, поскольку внушает России, вне зависимости от существующего режима, что обещания Запада решить конфликт могут оказаться неискренними.
К началу 1920-х, когда иностранные войска ушли, а советское государство консолидировалось, Европа уже сделала два судьбоносных выбора, определивших следующий век.
Во-первых, отказавшись признавать российские интересы законными, она способствовала формированию политической культуры, превращавшей кажущиеся разрешимыми конфликты (как крымский кризис) в крупные войны.
Во-вторых, посредством военного вмешательства она показала готовность применять силу не только для "сдерживания" расширения России, но и для влияния на российский суверенитет и внутренние политические процессы.
Эти решения не стабилизировали Европу. Они подготовили почву для будущих катастроф: распада коллективной безопасности в межвоенный период, постоянной милитаризации в годы холодной войны и возврата к эскалации на границах.
#4 | 7 ч 17 мин назад | Кому: Всем
Извините, эссе очень длинное. Целиком не копируется, а по частям постить неудобно.
#5 | 4 ч 56 мин назад | Кому: Всем
Все верно пишет. Просто нас они никогда за равных не воспринимали. Тем более за людей. Уберменши и унтерменши это ж их изобретение. О чем можно договариваться с папуасами? Надо просто всех их убить и забрать все ресурсы.
#6 | 4 ч 28 мин назад | Кому: Всем
Дочитал. Интересная статья.
И самое в ней, на мой взгляд, интересное, это то, что во всей многословной статье американского экономиста Джеффри Дэвида Сакса нет ни одного слова об экономике.
#7 | 3 ч 29 мин назад | Кому: Sarmik
> О чем можно договариваться с папуасами? Надо просто всех их убить и забрать все ресурсы

В точку. Тем более что раньше это работало, так что и менять ничего не надо.
#8 | 1 ч 4 мин назад | Кому: Всем
Надеюсь он на "миротворце" состоит?
Войдите или зарегистрируйтесь чтобы писать комментарии.