Ульяна ШИРОКАЯ
«ГОСПОДИ, ГДЕ Я ПОГИБАЮ, НЕ ЗНАЕТ РОДИМА МАМУШКА»
Широкая Ульяна Егоровна родилась в 1921 г. в деревне Долгощелье Мезенского района Архангельской области. В 2000 г. сотрудники Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН А.В. Малышева и М.В. Яковлева записали рассказ Ульяны Егоровны. Опубликован в нескольких изданиях, в том числе в книге «Русская деревня в рассказах ее жителей». М., 2010. С. 291–301.
***
Так вот моя жизь прокатилася, прожила, скоро восемьдесят годов. Мне-ка семь годов было — без отца-то осталась. Он заболел, отец, — был на зверобойке. В Орхангельске пришли на сушку, остался там, зверей-то строгали. Да простыл, да воды-то холодной, говорят, напился, да заболел воспалением легких. Домой приехал, полежал-полежал дома и так и умер. Это было в двадцать девятом году, наверно, или в тридцатом. Нас три сестры, четыре, да брат был тоже.
Я в море пошла первый год дак на карбасе. Тринадцати годов ушла, до войны-то и ходила. Пошла первый раз в море, дак рыбы-то попало — лебёдка не взяла поднять! Разливали на два раза. Высыпали — по всей палубе трепёщится рыба-то. А рыба была какая-то крупная всё. Дак шкерали ещё сами первый год. Шкерали сами, дак сутками не спали. Штормина тоже ходила, Господи, чуть не погибли! А потом на бота пошла. На ботах-то ходила тоже до войны — три года ходила, три путины.
Шторм вот когда, дак на ботах-то тоже погибали. Вот беда-то! Помощник капитана пришёл ко мне, а я лежу в кубрике. Ой, Господи! Дёржишься только за край тут кровати. И он пришёл ко мне да говорит, Василий Никитич покойный: «Улюшка, — говорит, — мы погибаем ведь». Ой, всё с палубы смыло, тут всё унесло, ой-ой-ой-ой! Да как-то вот штормовалися ещё долго.
Опосле зашли, тут пристань-то была чуть не у самого моря дак. Всю пристань ссадило, тут ботов-то много раньше было. Бот о бот колотит, путаются. Ой-ой-ой, рёву! Мы зашли туда подальше, к какому-то боту пришвартовалися, дак начальство понабежали, говорят: «Мы уж не считали живыми вас. Везде звонили — на Канин Нос и там куда-то еще ли и нигде никого нет, не видели».
Дак ведь, Господи, только пришвартовалися, я и вышла на палубу-то. Капитан был Олександр Ефимович. И вон покойный меня эва по плечу, капитан-то. «Вот, — говорит, — у нас повариха как стёклышко выскочила. Мужиков всех море сбило. Поди, — говорит, — без тебя сегодня рыбу выгрузим».
В общем, схватили мы за свою жизнь. На ледоколе была тоже, на «Седове», Тоже на зверобойке. С ледокола приехали, не знаю какого числа, и война-то и началась.
***
В Каменке жили полгода в сорок втором году в войну, с грузами тут. Муку, песок носили в баржи-то, разнашивали — мешки по сто килограмм. Там на лебёдке спускали. Ой, беда-то! Дак сперва, Господи, плечи смяло все. А опосле как игрушки стали мешки — таскали почём зря их. Полгода с грузами ворочались.
А из Каменки приехали, нас ещё в Майду послали опять, сайку ловить какую-то. Приехали два старика, да всё в войну это ведь дело было, пять рюж поставили. Пойдём через день смотреть, дак двадцать саек попадёт. А больше ничего не было, а нас семь человек было. Голодали. Эти сайки спустим, соли ещё хозяйка даст, и этот чугуник весь вызобаем. Ой, беда, пять девок нас было. И всё как будто ещё тут и весело — шутим да смеёмся.
***
А потом на Моржовце была ещё. Моржовец — остров, слыхали вы? Тоже тюленей били да юрки волочили. У нас всё девки и ходили во время войны на путины-то. Бойся не бойся — пойдёшь, поедешь. Нать чего ли делать, нать промышлять чего-то, всё копейки какие ли зарабатывать. Тогда отовариванье давали: рожь, да пшеницы, да масло, песок — всё давали. На Моржовце-то была, дак у меня был промысел хороший.
Мы сначала приехали в войну, в сорок третьем году. Поехали на Моржовец в конце марта, наверно. А приехали сюда мы третьего мая — побольше месяца жили. В лодках попадали. Где и водой едешь, а где опять шобора такая. Верёвку бросят мужики да тащат, да тут о лодку держишься, дак ой-ой! Вытянулись на большую льдину, вытянулися и стали, и огонь разожгли, дрова были тоже уж тут в лодке наготовлены. Чай согрели тут, поели чего-то. Червочкин был такой, бригадир, он нам говорит: «Ну ложитесь спать, девки, теперь». Мы вот с Олександрой-то, двоюродной сестрой, двоима. Спали в лодках. Малицы были, да малицы одели. Буйнами закрыли нас. Ну, мы заспали — того дела ещё опристанешь. Опосле он будит нас: «Вставайте, девки, чай пить». А чайник уж согрели мужики. Встали. Дак Моржовец уж прямо как земля, поднесло как — видно. Ну вот, потом опять потянулись на льдину-то, перетянулися. И разводье опять, вода — не так что уж едешь прямо, а такими кулыгами.
Стали подъезжать к Моржовцу. Военных тут набежало проверять нас. Определили место жительства — Золотухой тут называется место, жили-то в Золотухе. Ну вот, и потянулися опять, вытянулися тут уж на берег, до Золотухи-то этой дотянулися. Барак такой, как сарай. Ну, потом печку затопили. Там плита такая была, печка-то сложена. Тут и варили, и всё делали опосле.
А потом весь лёд унесло. Вот беда! Мужики говорят: «Ну, девки, до зимы этто нам надо жить теперича. Как поедем? По чистой-то воде?» Ой, мы с Олександрой-то уйдем в баню-то, далеконько. Уйдём в баню, молимся: «Ой, дай, Господи, принеси, Господи, льду, чтобы нам домой уехать». А потом на первого-то мая в лодку-то всё забуйнали, склалися и спустилися, по чистой воде поехали. Дак Червочкин на корму сидит, вот так: «Гренем! Гренем!» Гребли-то — два раза перекур делали только. И переехали на Воронов, на землю. Мы поехали дальше, этто в Кулой надо нам. И налети-ко-ся эта погодушка! Господи, штормина! Снег, слякоть, ой! всё пошло через лодку. Фёдор там, покойный тоже, ревёт: «Червочкин, где Перечня речка, надо на берег ехать». А Червочкин у нас: «Проскочим», — говорит. Мы свернули, дак нас как на берег-то высадило! Да всё через лодку, вся волна-то, да ой-ой-ой! Все перемокли, опосле как-то оттого делалися да забралися в эту в Перечню речку. Да все мокры, да в лодкето всё мокро, да всё выклали. Огонь распалили, лесу много там было выбито. Распалили, начали сушиться тут да варить да. Дак мы двое сутки тут лежали, в Перечне-то речке — штормина была. После стихло и поехали.
А этто река ещё стояла. Мы лодки вытянули, оставили — пять километров отсюда, а сами пешком. В три часа прибежала я домой-то, прибежали с Червочкиным. Червочкин в окошко тут заколотил: «Устина, открывай ворота, принимай дочерь». Ай, мамушка выскочила, заплакала тоже.
***
На другой год на бота тоже идти. Осень-то палася какая-то худая. На прикол встали — бот на боку, всё обмёрзло. Варить-то плохо ведь. Господи, готовить надо всё! Мужики! Готовленье-то было раньше — ухи наваришь да рыбы. Никаких там ни коклет, ничего не делали. «Ну, — думаю я, — как ли бы домой попасть. Больше я ни за что не пойду на бота». И мама тут уже покойная: «Не ходи, девка, больше. Ты что, волну хлебать!»
Потом в колхоз призывают. «На бота опять, — говорят, — ходи». Я отказалася — не пойду больше. А мама опять и тоже говорит: «Не ходи, девка, не ходи больше». Потом пришёл Савушко покойный на дом, капитан-то: «Пойдём, Улюшка, пойдём. Ещё навигацию-то сходишь, и денег заработаешь, — говорит, — живых, домой привезёшь». Я и согласилась, опять пошла. Вот беда-то.
Опять до осени до той же. Опосле на прикол уж встали, пришёл капитан с конторы, говорит: «Кто хочет ехать домой? Идёт двести семьдесят седьмой (какое-то судно), на Воронов груз везёт». И тут мужики согласилися некоторые, и я тоже — тоже домой поеду. И на Воронов нас высадили. Пришли мы в Койду пешком уж вечером, где-то к вечеру. Ночевали, баню натопили. Тут бабушка Ульяна была покойная дак: «Пойди мойся в бане да».
На другой день пошли мужики чум искать, оленей нанимать. Распута! Ни пути, ни дорожки, ничего нету. Мужики нашли этих ненцей-то где-то. И согласились они — завтре приедем, мол, и повезём. Где они скоро соберутся, эти ненци!
Оленей имали да всё где-то к полыдню. А осень ведь, свету-то мало, темень всё. Поехали, на борок заехали тут, в Койде-то, и темно стало. И остановилися оленей кормить и чум стали ставить. Чаю тут нагрели тоже и чаю напилися. И спать надо, дак каких-то постелей тоже настлали да тут и спали вот ночь. Утром встали, опять оленей имали да сряжалися сколько времени. Поехали, опять до борков доехали, опять чум стали ставить. Опосле опять поехали. Этто в озёрах-то ехали — проступаются олени-то, а всё ступью. Ой-ой-ой-ой!
Две ночи в чуму ночевала с мужиками! А мужики всё какие-то хорошие были, ой, беда-то. Все хорошие были мужики. Я много ходила дак ни от одного не слыхала, что чего ли неладно сделала. Всё по добру, все Улюшкой звали меня.
***
Дак меня унесло-то ещё, Господи, на льдине! Ночью! Одна! Холодина! Ой-ой-ой. Пошли первый раз ночью в море, дошли до тороса, в море-то спуститься чтобы. Червочкин говорит: «Ульяна, ты пойди домой — сегодня первый раз да ночью дак». А я думаю: «Залёжка-то тут и есть как будто». Бельки ревут, как маленькие робятка. Думаю: «К чёрту я пойду домой. Вот поднесёт, наснимаю — юрок вытяну». И сижу. После вдруг как качнуло. Вот беда, посмотрела на горуто — вода, чисто уж вода. И никуда не перескочишь, и понесло меня. И несет ночью, одну!
А мужики говорили, что если унесёт дак, понесёт на Михайловский — там маяк есть такой. Говорят, если не выйдешь, дак и кашки не хлебнёшь — в морюшко укатит там дальше. Сижу-сижу-сижу, Богу молюся, что, Господи, помоги выйти, помоги, Господи. И стал ледок-то прижимать к этому Михайловскому. Вот тут есть как будто как заречье. Я говорю: «Нать, наверно, попадать как ли к горе». А багор был свой-то да лямка.
Сошла с этого с ропака, на котором несло-то. А быстерь там на Моржовце-то, вода что из ручья льётся. Льдинки, между льдинами вода ещё. Ну, я на эту льдинку-то сошла, а другой льдиной, наверно, толконуло. Я и в воду, в морюшко, в Бело-то в море! Вот беда-то, ой-ой-ой! Как я тут живой осталася, дак это просто самой теперь не верится. Я как-то барахтаться, барахтаться да на другую льдину вышла. Вышла на другую-то льдину, меня опять толконуло — я опять в морюшко, да по грудям тут в море. «Господи, Господи, — тут сказала я, — Господи, Господи, где я погибаю, не знает родима мамушка!» Да чего-то взглянула я на кашагор-то. Большая льдина тут, несёт тоже. Я — черепаться на эту льдину-то. И вычерепалася я.
И рукавицы у меня унесло, багор унесло, вот беда-то. Юбку обжала, а там уж назаде как в туесе — мороз, холодно. И опять говорю: «Господи, Господи, дай ты, Господь, мне какую ли палочку». Меня всё несёт. Посмотрела дальше я в море-то, увидела: палку прижимает, палка видно. Я подошла, вытащила — багор мой! Рукавиц нету у меня. Как мне-ка силы Бог дал! Обрадовалася, с багром-то и пошла к горе. А несёт, быстро ещё всё несёт. Я эту льдину-ту прошла, да ещё в гору немного тут прошла, тут уж сухой ногой. Не сухой, вся мокрящая!
Вышла на гору я. Снегу полно, зима ведь. Ни тропинки, ни дорожки, ничего нету. Я в снег прямо ниц пала и заплакала, как заплакала! Говорю: «Найдут дак хошь, может, куда ли закопают. Хошь из моря-то вышла».
Мужики-то говорят: если замерзать будешь, там слышаться будет сверху. Плачу, плачу, вдруг как будто заревело. Заревело, я говорю: «Вот, замерзать стала». Ну, потом другой раз заревело. На третий-то раз заревело — пошто-то в голову-то пришло, что, наверно, меня ищут. Я и откликнулася. А Червочкин этот уж с лодкой идут, меня искать пошли. Он услышал голос-то мой.
Он тут меня поставил на ноги да отоптал кругом всё, дорожку такую, и начал меня таскать. Рукавиц нету, он рукавицы свои снял, мне-ка дал рукавицы. А сама-то вся в туесе как будто, вся обмёрзла. Ой! «Потом с лодкой, — говорит, — идём, тебе платье сухое оденем да хлеб». И с лодкой-то и пришли опосле. Пришли, меня в лодку подняли тут как-то. «Спирту полстакашка выпей», — говорят. Эти маленькие стакашки. А я уж вся ходуном хожу. Трясёт, вся замёрзла. «Выпей, — говорят, — дак согреешься лучше». Я: «Нет!» — раньше же не пили девки, не то что. Нигде не писано было, чтобы девке пить. «Ну, девка, выпей», — говорят. Опосле уж по-худому стали мне, а я ещё артачилася, не пила. Потом выпила. Выпила, меня ещё пуще затрясло пошто-то. И потом как-то переоделась тут. Валенки притянули мне, пальтюху, наверно, не помню этого ничего тут уж.
И пошли. Лямку дали, говорят; «Держись за лодку-то. Тянуть-то не тяни, а держись, дак загреешься». После-то пошла-пошла-пошла и не стало трясти, стала загреваться, наверно. А далеко уж унесло-то меня. Майдян лодка, койдян лодка, наша тут ещё лодка — все на угоре стоят. Это дожидают, наверно, что найдут ли, не найдут ли меня. А там двоюродная сестра ещё тоже в другой лодке была, Олександра. Она увидела, что я иду, с горы сбежала да мы как схватилися с ней! Нукося, как коровы заревели. А Червочкин на неё ещё матюком. Говорит: «Держишь девку-то, пойдите в избу сейчас же!»
А наутро опять нать идти в море. Опять пошла, страшно, не страшно дак. И промысел был хороший. Много волочили этих юрков.
Когда-то приезжали фольклорные ли как ли из Москвы. Меня просили; «Расскажи, как тебя носило в море-то». Кто-то уж сказал, наверно. А я пошто-то не рассказала тогда. Мне как-то тяжело было рассказывать, тяжело вспоминать-то. Я зарассказываю, и сразу слёзы бежат, тяжело. Как-то вот живой осталася. Одна-одинешенька ведь в морюшке купалася в Белом. Самой не верится теперь. В тот год у нас мужиков-то унесло, дак погибли четыре или пять, наверно. Да девушка была тоже маленькая. Унесло их совсем, так и не могли никуда выйти. А я как-то вот ведь выбралась.
Сейчас, сейчас
надзор »
«ГОСПОДИ, ГДЕ Я ПОГИБАЮ, НЕ ЗНАЕТ РОДИМА МАМУШКА»
Широкая Ульяна Егоровна родилась в 1921 г. в деревне Долгощелье Мезенского района Архангельской области. В 2000 г. сотрудники Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН А.В. Малышева и М.В. Яковлева записали рассказ Ульяны Егоровны. Опубликован в нескольких изданиях, в том числе в книге «Русская деревня в рассказах ее жителей». М., 2010. С. 291–301.
***
Так вот моя жизь прокатилася, прожила, скоро восемьдесят годов. Мне-ка семь годов было — без отца-то осталась. Он заболел, отец, — был на зверобойке. В Орхангельске пришли на сушку, остался там, зверей-то строгали. Да простыл, да воды-то холодной, говорят, напился, да заболел воспалением легких. Домой приехал, полежал-полежал дома и так и умер. Это было в двадцать девятом году, наверно, или в тридцатом. Нас три сестры, четыре, да брат был тоже.
Я в море пошла первый год дак на карбасе. Тринадцати годов ушла, до войны-то и ходила. Пошла первый раз в море, дак рыбы-то попало — лебёдка не взяла поднять! Разливали на два раза. Высыпали — по всей палубе трепёщится рыба-то. А рыба была какая-то крупная всё. Дак шкерали ещё сами первый год. Шкерали сами, дак сутками не спали. Штормина тоже ходила, Господи, чуть не погибли! А потом на бота пошла. На ботах-то ходила тоже до войны — три года ходила, три путины.
Шторм вот когда, дак на ботах-то тоже погибали. Вот беда-то! Помощник капитана пришёл ко мне, а я лежу в кубрике. Ой, Господи! Дёржишься только за край тут кровати. И он пришёл ко мне да говорит, Василий Никитич покойный: «Улюшка, — говорит, — мы погибаем ведь». Ой, всё с палубы смыло, тут всё унесло, ой-ой-ой-ой! Да как-то вот штормовалися ещё долго.
Опосле зашли, тут пристань-то была чуть не у самого моря дак. Всю пристань ссадило, тут ботов-то много раньше было. Бот о бот колотит, путаются. Ой-ой-ой, рёву! Мы зашли туда подальше, к какому-то боту пришвартовалися, дак начальство понабежали, говорят: «Мы уж не считали живыми вас. Везде звонили — на Канин Нос и там куда-то еще ли и нигде никого нет, не видели».
Дак ведь, Господи, только пришвартовалися, я и вышла на палубу-то. Капитан был Олександр Ефимович. И вон покойный меня эва по плечу, капитан-то. «Вот, — говорит, — у нас повариха как стёклышко выскочила. Мужиков всех море сбило. Поди, — говорит, — без тебя сегодня рыбу выгрузим».
В общем, схватили мы за свою жизнь. На ледоколе была тоже, на «Седове», Тоже на зверобойке. С ледокола приехали, не знаю какого числа, и война-то и началась.
***
В Каменке жили полгода в сорок втором году в войну, с грузами тут. Муку, песок носили в баржи-то, разнашивали — мешки по сто килограмм. Там на лебёдке спускали. Ой, беда-то! Дак сперва, Господи, плечи смяло все. А опосле как игрушки стали мешки — таскали почём зря их. Полгода с грузами ворочались.
А из Каменки приехали, нас ещё в Майду послали опять, сайку ловить какую-то. Приехали два старика, да всё в войну это ведь дело было, пять рюж поставили. Пойдём через день смотреть, дак двадцать саек попадёт. А больше ничего не было, а нас семь человек было. Голодали. Эти сайки спустим, соли ещё хозяйка даст, и этот чугуник весь вызобаем. Ой, беда, пять девок нас было. И всё как будто ещё тут и весело — шутим да смеёмся.
***
А потом на Моржовце была ещё. Моржовец — остров, слыхали вы? Тоже тюленей били да юрки волочили. У нас всё девки и ходили во время войны на путины-то. Бойся не бойся — пойдёшь, поедешь. Нать чего ли делать, нать промышлять чего-то, всё копейки какие ли зарабатывать. Тогда отовариванье давали: рожь, да пшеницы, да масло, песок — всё давали. На Моржовце-то была, дак у меня был промысел хороший.
Мы сначала приехали в войну, в сорок третьем году. Поехали на Моржовец в конце марта, наверно. А приехали сюда мы третьего мая — побольше месяца жили. В лодках попадали. Где и водой едешь, а где опять шобора такая. Верёвку бросят мужики да тащат, да тут о лодку держишься, дак ой-ой! Вытянулись на большую льдину, вытянулися и стали, и огонь разожгли, дрова были тоже уж тут в лодке наготовлены. Чай согрели тут, поели чего-то. Червочкин был такой, бригадир, он нам говорит: «Ну ложитесь спать, девки, теперь». Мы вот с Олександрой-то, двоюродной сестрой, двоима. Спали в лодках. Малицы были, да малицы одели. Буйнами закрыли нас. Ну, мы заспали — того дела ещё опристанешь. Опосле он будит нас: «Вставайте, девки, чай пить». А чайник уж согрели мужики. Встали. Дак Моржовец уж прямо как земля, поднесло как — видно. Ну вот, потом опять потянулись на льдину-то, перетянулися. И разводье опять, вода — не так что уж едешь прямо, а такими кулыгами.
Стали подъезжать к Моржовцу. Военных тут набежало проверять нас. Определили место жительства — Золотухой тут называется место, жили-то в Золотухе. Ну вот, и потянулися опять, вытянулися тут уж на берег, до Золотухи-то этой дотянулися. Барак такой, как сарай. Ну, потом печку затопили. Там плита такая была, печка-то сложена. Тут и варили, и всё делали опосле.
А потом весь лёд унесло. Вот беда! Мужики говорят: «Ну, девки, до зимы этто нам надо жить теперича. Как поедем? По чистой-то воде?» Ой, мы с Олександрой-то уйдем в баню-то, далеконько. Уйдём в баню, молимся: «Ой, дай, Господи, принеси, Господи, льду, чтобы нам домой уехать». А потом на первого-то мая в лодку-то всё забуйнали, склалися и спустилися, по чистой воде поехали. Дак Червочкин на корму сидит, вот так: «Гренем! Гренем!» Гребли-то — два раза перекур делали только. И переехали на Воронов, на землю. Мы поехали дальше, этто в Кулой надо нам. И налети-ко-ся эта погодушка! Господи, штормина! Снег, слякоть, ой! всё пошло через лодку. Фёдор там, покойный тоже, ревёт: «Червочкин, где Перечня речка, надо на берег ехать». А Червочкин у нас: «Проскочим», — говорит. Мы свернули, дак нас как на берег-то высадило! Да всё через лодку, вся волна-то, да ой-ой-ой! Все перемокли, опосле как-то оттого делалися да забралися в эту в Перечню речку. Да все мокры, да в лодкето всё мокро, да всё выклали. Огонь распалили, лесу много там было выбито. Распалили, начали сушиться тут да варить да. Дак мы двое сутки тут лежали, в Перечне-то речке — штормина была. После стихло и поехали.
А этто река ещё стояла. Мы лодки вытянули, оставили — пять километров отсюда, а сами пешком. В три часа прибежала я домой-то, прибежали с Червочкиным. Червочкин в окошко тут заколотил: «Устина, открывай ворота, принимай дочерь». Ай, мамушка выскочила, заплакала тоже.
***
На другой год на бота тоже идти. Осень-то палася какая-то худая. На прикол встали — бот на боку, всё обмёрзло. Варить-то плохо ведь. Господи, готовить надо всё! Мужики! Готовленье-то было раньше — ухи наваришь да рыбы. Никаких там ни коклет, ничего не делали. «Ну, — думаю я, — как ли бы домой попасть. Больше я ни за что не пойду на бота». И мама тут уже покойная: «Не ходи, девка, больше. Ты что, волну хлебать!»
Потом в колхоз призывают. «На бота опять, — говорят, — ходи». Я отказалася — не пойду больше. А мама опять и тоже говорит: «Не ходи, девка, не ходи больше». Потом пришёл Савушко покойный на дом, капитан-то: «Пойдём, Улюшка, пойдём. Ещё навигацию-то сходишь, и денег заработаешь, — говорит, — живых, домой привезёшь». Я и согласилась, опять пошла. Вот беда-то.
Опять до осени до той же. Опосле на прикол уж встали, пришёл капитан с конторы, говорит: «Кто хочет ехать домой? Идёт двести семьдесят седьмой (какое-то судно), на Воронов груз везёт». И тут мужики согласилися некоторые, и я тоже — тоже домой поеду. И на Воронов нас высадили. Пришли мы в Койду пешком уж вечером, где-то к вечеру. Ночевали, баню натопили. Тут бабушка Ульяна была покойная дак: «Пойди мойся в бане да».
На другой день пошли мужики чум искать, оленей нанимать. Распута! Ни пути, ни дорожки, ничего нету. Мужики нашли этих ненцей-то где-то. И согласились они — завтре приедем, мол, и повезём. Где они скоро соберутся, эти ненци!
Оленей имали да всё где-то к полыдню. А осень ведь, свету-то мало, темень всё. Поехали, на борок заехали тут, в Койде-то, и темно стало. И остановилися оленей кормить и чум стали ставить. Чаю тут нагрели тоже и чаю напилися. И спать надо, дак каких-то постелей тоже настлали да тут и спали вот ночь. Утром встали, опять оленей имали да сряжалися сколько времени. Поехали, опять до борков доехали, опять чум стали ставить. Опосле опять поехали. Этто в озёрах-то ехали — проступаются олени-то, а всё ступью. Ой-ой-ой-ой!
Две ночи в чуму ночевала с мужиками! А мужики всё какие-то хорошие были, ой, беда-то. Все хорошие были мужики. Я много ходила дак ни от одного не слыхала, что чего ли неладно сделала. Всё по добру, все Улюшкой звали меня.
***
Дак меня унесло-то ещё, Господи, на льдине! Ночью! Одна! Холодина! Ой-ой-ой. Пошли первый раз ночью в море, дошли до тороса, в море-то спуститься чтобы. Червочкин говорит: «Ульяна, ты пойди домой — сегодня первый раз да ночью дак». А я думаю: «Залёжка-то тут и есть как будто». Бельки ревут, как маленькие робятка. Думаю: «К чёрту я пойду домой. Вот поднесёт, наснимаю — юрок вытяну». И сижу. После вдруг как качнуло. Вот беда, посмотрела на горуто — вода, чисто уж вода. И никуда не перескочишь, и понесло меня. И несет ночью, одну!
А мужики говорили, что если унесёт дак, понесёт на Михайловский — там маяк есть такой. Говорят, если не выйдешь, дак и кашки не хлебнёшь — в морюшко укатит там дальше. Сижу-сижу-сижу, Богу молюся, что, Господи, помоги выйти, помоги, Господи. И стал ледок-то прижимать к этому Михайловскому. Вот тут есть как будто как заречье. Я говорю: «Нать, наверно, попадать как ли к горе». А багор был свой-то да лямка.
Сошла с этого с ропака, на котором несло-то. А быстерь там на Моржовце-то, вода что из ручья льётся. Льдинки, между льдинами вода ещё. Ну, я на эту льдинку-то сошла, а другой льдиной, наверно, толконуло. Я и в воду, в морюшко, в Бело-то в море! Вот беда-то, ой-ой-ой! Как я тут живой осталася, дак это просто самой теперь не верится. Я как-то барахтаться, барахтаться да на другую льдину вышла. Вышла на другую-то льдину, меня опять толконуло — я опять в морюшко, да по грудям тут в море. «Господи, Господи, — тут сказала я, — Господи, Господи, где я погибаю, не знает родима мамушка!» Да чего-то взглянула я на кашагор-то. Большая льдина тут, несёт тоже. Я — черепаться на эту льдину-то. И вычерепалася я.
И рукавицы у меня унесло, багор унесло, вот беда-то. Юбку обжала, а там уж назаде как в туесе — мороз, холодно. И опять говорю: «Господи, Господи, дай ты, Господь, мне какую ли палочку». Меня всё несёт. Посмотрела дальше я в море-то, увидела: палку прижимает, палка видно. Я подошла, вытащила — багор мой! Рукавиц нету у меня. Как мне-ка силы Бог дал! Обрадовалася, с багром-то и пошла к горе. А несёт, быстро ещё всё несёт. Я эту льдину-ту прошла, да ещё в гору немного тут прошла, тут уж сухой ногой. Не сухой, вся мокрящая!
Вышла на гору я. Снегу полно, зима ведь. Ни тропинки, ни дорожки, ничего нету. Я в снег прямо ниц пала и заплакала, как заплакала! Говорю: «Найдут дак хошь, может, куда ли закопают. Хошь из моря-то вышла».
Мужики-то говорят: если замерзать будешь, там слышаться будет сверху. Плачу, плачу, вдруг как будто заревело. Заревело, я говорю: «Вот, замерзать стала». Ну, потом другой раз заревело. На третий-то раз заревело — пошто-то в голову-то пришло, что, наверно, меня ищут. Я и откликнулася. А Червочкин этот уж с лодкой идут, меня искать пошли. Он услышал голос-то мой.
Он тут меня поставил на ноги да отоптал кругом всё, дорожку такую, и начал меня таскать. Рукавиц нету, он рукавицы свои снял, мне-ка дал рукавицы. А сама-то вся в туесе как будто, вся обмёрзла. Ой! «Потом с лодкой, — говорит, — идём, тебе платье сухое оденем да хлеб». И с лодкой-то и пришли опосле. Пришли, меня в лодку подняли тут как-то. «Спирту полстакашка выпей», — говорят. Эти маленькие стакашки. А я уж вся ходуном хожу. Трясёт, вся замёрзла. «Выпей, — говорят, — дак согреешься лучше». Я: «Нет!» — раньше же не пили девки, не то что. Нигде не писано было, чтобы девке пить. «Ну, девка, выпей», — говорят. Опосле уж по-худому стали мне, а я ещё артачилася, не пила. Потом выпила. Выпила, меня ещё пуще затрясло пошто-то. И потом как-то переоделась тут. Валенки притянули мне, пальтюху, наверно, не помню этого ничего тут уж.
И пошли. Лямку дали, говорят; «Держись за лодку-то. Тянуть-то не тяни, а держись, дак загреешься». После-то пошла-пошла-пошла и не стало трясти, стала загреваться, наверно. А далеко уж унесло-то меня. Майдян лодка, койдян лодка, наша тут ещё лодка — все на угоре стоят. Это дожидают, наверно, что найдут ли, не найдут ли меня. А там двоюродная сестра ещё тоже в другой лодке была, Олександра. Она увидела, что я иду, с горы сбежала да мы как схватилися с ней! Нукося, как коровы заревели. А Червочкин на неё ещё матюком. Говорит: «Держишь девку-то, пойдите в избу сейчас же!»
А наутро опять нать идти в море. Опять пошла, страшно, не страшно дак. И промысел был хороший. Много волочили этих юрков.
Когда-то приезжали фольклорные ли как ли из Москвы. Меня просили; «Расскажи, как тебя носило в море-то». Кто-то уж сказал, наверно. А я пошто-то не рассказала тогда. Мне как-то тяжело было рассказывать, тяжело вспоминать-то. Я зарассказываю, и сразу слёзы бежат, тяжело. Как-то вот живой осталася. Одна-одинешенька ведь в морюшке купалася в Белом. Самой не верится теперь. В тот год у нас мужиков-то унесло, дак погибли четыре или пять, наверно. Да девушка была тоже маленькая. Унесло их совсем, так и не могли никуда выйти. А я как-то вот ведь выбралась.