Это случилось перед одним из приездов в Прагу императора Франца‑Иосифа с высокой целью постучать молотком по камню на закладке одного из строящихся мостов. В чешском вопросе старый монарх специализировался исключительно на мостах. Приедет, бывало, постучит по камню и глубокомысленно заметит:
– Интересно, что этот мост идет с одной стороны реки на другую. – Да еще прибавит: – Меня чешит, что вы техи (вместо: «меня тешит, что вы чехи»).
После такого посещения у всего чешского народа создавалось впечатление, что этот старый господин разбит параличом.
В эти высокоторжественные дни пражская полиция развивала свою деятельность в самом широком масштабе и арестовала в трактире «У двойки» старого хромого гармониста Кучеру, который лет тридцать назад отправился пешком из Праги в Вену и там при проезде императора бросился под ноги лошадям, везущим императорскую карету. Он надеялся таким способом добиться аудиенции: его преследовала идея фикс, что ему должны выдать разрешение торговать в табачной лавке в награду за то, что итальянская пуля у Кустоцы прострелила ему ногу.
Но вместо табачной лавки ему в административном порядке присудили пять суток ареста, а затем целый месяц исследовали его психическое состояние в одной из венских психиатрических клиник и одновременно вели следствие, переписывается ли он с подозрительными лицами, живущими за границей. Когда выяснилось, что Кучера не умеет писать и психически совершенно здоров, его отправили в этапное управление, а отсюда уже он вернулся по этапу в Прагу, где в память о своей неудавшейся аудиенции у государя императора сложил такую песню, исполнявшуюся им под гармонику:
Город Вена, город Вена,
плохо мне живется в нем,
то не город, а зверинец,
просто сумасшедший дом.
Эту песенку он наигрывал и пел в течение тридцати лет в трактире «У двойки», а всякий раз, когда государь император должен был приехать в Прагу, полиция систематически отводила гармониста Кучеру в «четверку» при полицейском управлении, так что жизнь Кучеры стала как бы математической формулой, и у него сложилось представление, что Франц‑Иосиф его, старика Кучеру, сильно побаивался. Это придавало ему новую жизненную энергию.
Пражская полиция чрезвычайно интересовалась также бродячим фотографом Нетечкой, который слонялся по улицам Праги в старом, поношенном плаще, в черном засаленном галстуке и с наводящей страх львиной гривой, выглядывающей из‑под шляпы с огромными полями. Своим видом он напоминал албанского разбойника. Этот субъект таскал постоянно с собой старый, разбитый фотографический аппарат, раз сто разбитый и столько же раз перевязанный веревочкой штатив и бутылку рома.
Несколько лет тому назад, во время одного из посещений императора, он продрался через цепь и предстал, пугая своим видом, перед монархом, которому во все горло гаркнул:
– Не желаете ли сняться? Улыбнитесь! Снимаю.
Он был немедленно удален, и в полицейском управлении из его головы вылетели грезы о титуле придворного фотографа. Полицейский врач выдал ему солидное свидетельство о том, что он врожденный алкоголик и безвредный идиот. Это дало право Нетечке опять вернуться в общество, бродить по Праге, фотографировать старые дворцы и пить ром у памятников нашей былой славы. Но во время высочайших приездов в Прагу Нетечка неизменно отправлялся за решетку, скромно докладывая там о своем приключении товарищам по несчастью:
– Он не хочет, чтобы его фотографировали.
Перед посещением Праги императором арестные камеры полицейского управления систематически были переполнены. Полиция особенно не выбирала. Арестовали, например, всех точильщиков ножей, избравших себе такое глупое ремесло, словно ножи точили только на одного государя императора.
С окон, выходящих на улицу, должны были быть убраны цветочные горшки, чтобы они как‑нибудь не свалились на голову государю императору.
За итальянским мороженщиком, который безмятежно вертел ручку мороженицы, также пришли сыщики и посадили его за решетку вместе с извозчиком Мацеком, который был уже несколько лет под надзором полиции за то, что в пивной «У черного пивовара» выиграл в лотерею глиняный бюст императора Франца‑Иосифа I. Мацек потчевал его пивом, пускался с ним в беседу и, наконец, отбил ему голову и выкинул ее в отделение «для мужчин». Правда, он доказал, что был пьян так, как полагалось по закону; однако все же был взят под подозрение, как и горластая цветочница с Угольного рынка, которая перед каждым высочайшим посещением Праги кричала, что она государю императору скажет прямо в лицо, как с ней обращается магистрат.
В эти дни у полиции работы было по горло. Полиция из сил выбивалась, чтобы на деле дать почувствовать населению смысл выражения «возлюбленный монарх».
С одним из императорских посещений Праги связана и эта примечательная детективная история, прекрасно показывающая изобретательность полиции, ее комбинации и, наконец, ее неудачу.
II
В эти достопамятные дни в Жижкове выходили газеты «Худяс» и «Нова омладина». Оба названия определяли их направление. Я писал тогда в эти газеты статьи, в которых высмеивал некоторые из досточтимых государственных учреждений, и часто забегал в редакцию побеседовать с издателем – редактором Кнотеком, который ныне редактирует «Остравский деник».
В этот приезд император должен был посетить между прочим и Жижков. По моим расчетам он был намерен усмирить жижковцев, которые никогда не проявляли больших симпатий к Габсбургскому дому. Однажды, когда мы разговаривали на эту тему с редактором Кнотеком в его квартире, в комнату вошел администратор газеты «Худяс» Калина в сопровождении какого‑то мрачного господина.
– Друзья, – сказал Калина восторженно, – этот господин пришел к нам в редакцию. Я никак не могу с ним договориться. Он итальянец, только что приехал из России.
Мрачный гость подошел к нам ближе, предварительно внимательно осмотревшись по сторонам. И начал ледяным тоном:
– Я Пьетро Перри, дитя Флоренции. Политическую работу вел в Одессе. Бежал. Преследовала полиция. Caramba![1] Трудная дорога через границу! Porco maladetto![2] Прошу гостеприимства. Буду работать. Приедет император, porco maladetto!
– Веселенькая историйка, – сказал я редактору Кнотеку, – этак, пожалуй, нас всех арестуют.
– Caramba! – продолжал Пьеро Перри. – Написал в вашу газету резкую статью против императора, – по‑немецки написал, madonna mia! Необходимо что‑нибудь предпринять, Подготовляете что‑нибудь? Не доверяете? Madonna mia! Документы на границе украли.
Редактор Кнотек между тем заметил мне, что итальянский язык Пьетро Перри немного странен, на что Пьетро Перри ответил:
– Забыл много по‑итальянски. Жил в России, бежал, porco maladetto!
– Говорите ли вы по‑русски?
– Забыл. Итальянец, дитя Флоренции, caramba! – И Пьетро Перри начал говорить по‑немецки.
Тем временем к нам вошли двое знакомых – поэты Опоченский и Розенцвейг‑Мойр.
Немецкий язык Пьетро Перри походил на его итальянский язык и был страшно близок чешскому, как будто он слово за словом переводил с него.
– Простите, – отозвался Пьетро Перри, когда я об этом заговорил с Мойром, – чешского языка не знаю. Ни слова не понимаю. Трудный язык, не имел случая научиться ему.
Опоченский начал напевать по‑чешски песенку «Миллион рук», и Пьетро Перри заметил:
– Хорошаяпесня, caramba, Million Hände im Dunkeln falteten, Madonna mia!
Я встал, поднял чашку с чаем и произнес по‑чешски следующий тост:
– Да здравствует Пьетро Перри! В половине шестого затащим его в ванну и там зарежем.
Пьетро Перри побледнел, вытащил из кармана часы и, трясясь всем телом, заикаясь, сказал по‑немецки:
– Не чувствую себя здесь в безопасности. Мне плохо. Уйду. Буду спать на улице. – И взял шляпу.
Я обратился к нему:
– Пьетро Перри, наш друг Розенцвейг‑Мойр будет вас сопровождать. Вы переночуете у него на Виноградах. Не знаю, почему вам здесь не нравится. Я провожу вас до Жижкова.
Мы пошли. На лестнице, вынимая из кармана платок, Пьетро Перри уронил несколько револьверных патронов. Я подал их ему, заметив, что это патроны от «бульдога», калибра 16.
– Револьвер у меня хороший, – сказал Пьетро Перри, вынимая из кармана старый револьвер системы Лефош.
Запугать нас ему не удалось: патроны «бульдога» не влезают в револьвер Лефош. Между Жижковым и Виноградами я сказал Мойру, что оставляю Пьетро Перри на его попечение.
– Понимаю, – сказал Пьетро Перри. – Не понимаю по‑чешски, но чувствую, – и вытер со лба пот.
* * *
На другой день Розенцвейг‑Мойр пришел в редакцию «Худяса» в явно возбужденном состоянии.
– Пьетро Перри из моей квартиры исчез, – заявил он взволнованно. – Я пошел за сигаретами, и, когда вернулся, Пьетро Перри смылся. Мои бумаги на столе были все перерыты, и у меня пропала связка писем, переписка с пани Мличковой.
Это была очень серьезная переписка: пани Мличкова в двенадцати письмах напоминала Мойру об уплате за ужины, сапожный крем, сломанный цилиндр и исчезнувшую плевательницу, с помощью которой Мойр пытался спастись от холодной смерти в этой квартире.
Итак, Пьетро Перри скрылся с этими документами, оставив после себя только рукопись своей статьи на ужасном немецком языке, которую он за день перед тем писал в редакции. Одну фразу из этой рукописи я помню: «Лучше всего было бы использовать посещение императора так, чтобы он уже больше никогда не отваживался приезжать в Прагу».
Часть рукописи, невинную, спрятал у себя администратор Калина, другую же, за которую нам вкатили бы по двадцать лет, мы вовремя сожгли: вечером в редакцию пришел с обыском полицейский чиновник. Обыск не дал никаких результатов, несмотря на то, что была обыскана даже клетка с канарейкой.
III
Через два дня после всего происшедшего в редакцию «Худяса» и «Новой омладины» явился какой‑то несчастный человек. Его голова была так устрашающе перевязана, как будто ее раздробил паровой молот. Видны были только один глаз и кончик носа. Никогда не видел так идеально перевязанную голову. Несчастный человек сказал тихим голосом, что прибыл из Северной Чехии, где вел политическую работу среди чешских шахтеров. Он рассказал нам о своих страданиях: в Брухе его избили немецкие националисты, ему необходима наша помощь. У него украли документы на имя Матейичка. Он пришел с просьбой, чтобы ему подыскали какое‑нибудь место, ему – жертве жестокого насилия со стороны немцев. Согласен он на все.
– Скоро приедет Франц‑Иосиф, – произнес он многозначительно.
И дальше заговорил о том, что необходимо будет выступить, что он готов работать даже слугой в редакции наших газет или разносчиком газет – словом, он в полном нашем распоряжении. И тут же, жалуясь, что голова его совершенно разбита, пожимал нам руки.
Я обратил внимание на то, что у этого несчастного молодого человека с разбитой головой руки совершенно холодные. У человека с разбитой головой обычно бывает жар. К тому же его голос и поведение тоже были подозрительны. Я отвел в сторону редактора Кнотека и попросил его, чтобы он дал несчастному десять крон в качестве аванса в счет будущей работы как разносчика газет, но чтобы тот своей подписью подтвердил нам получение этих денег, так как нам нужно знать его почерк.
Несчастный подписал: «Сим удостоверяю, что получил десять крон. Миржичка ».
– Вы, насколько помнится, раньше говорили, что ваша фамилия Матейичек?
Он, запинаясь, ответил, что у него украли документы.
– И поэтому вы не знаете своей фамилии? – сказал я. – Вполне естественно! А знаете ли, что почерк ваш нам знаком? Калина, стащи‑ка у него с головы перевязку!
Когда Калина, после упорного сопротивления, сдернул с его головы перевязку, мы увидели Пьетро Перри! Он упал перед нами на колени. Мы по всем правилам испанской инквизиции принялись выкручивать ему пальцы и выламывать руки, допытываясь, как его зовут на самом деле.
– Меня зовут Александр Машек, – выдавил из себя мученик. – Я служу в полиции. Не убивайте меня, я вам все расскажу. В кармане пальто вы найдете у меня бумажку с рецептом, как делать бомбы. Эту бумажку я должен был у вас куда‑либо незаметно засунуть. Вечером у вас будет опять обыск, и ее должны были бы найти. Я получаю в месяц сто девяносто крон, а за вас должен получить триста крон.
Александр Машек, столп пражской тайной полиции, заплакал.
– Кто вам обвязал голову?
– Доктор Прокоп в полицейском управлении.
Чтобы убедиться, что его фамилия действительно Машек, Мойр пошел расследовать это в полицейское управление. Вошел спокойно в комнату, где собираются сыщики, и спросил, там ли Машек.
– Машек ушел в Жижков, на Таборитскую улицу, – ответил какой то господин, отличавшийся, как видно, редкой проницательностью.
Когда Мойр вернулся, мы отпустили измученного Машека, который сам себе не верил, что остался в живых.
Он потребовал от нас подтверждения, что его разоблачили, чтобы его больше к нам в Жижков не посылали. Это подтверждение мы ему выдали.
Бумага гласила:
«Полицейскому управлению.
Подтверждаем, по просьбе Александра Машека, агента государственной полиции, что он был нами опознан, во‑первых, в качестве Пьетро Перри и, во‑вторых, в качестве уволенного со службы притесняемого чешского рабочего Матейичка Миржички» (затем следовали подписи).
С тех пор полиция оставила нас в покое.
IV
Александр Машек был замешан также в антимилитаристском процессе. Однажды его узнали на Гибернской улице в Праге и так избили, что пришлось отвезти в больницу.
Полиция распространила слух, что Александр Машек умер где‑то в Ичине и что какая‑то монашенка закрыла ему глаза.
Однако Александр Машек жив и находится в настоящее время в России, где очень интересуется чешским вопросом. Я слышал, что он арестован и должен быть повешен.
Если он действительно будет повешен, возлагаю этот рассказ на его могилу.
[1] Восклицание, выражающее удивление, досаду и пр. Соответствует русскому «Черт возьми!» (исп.)
[2] Проклятая свинья (ит.).
Заметки к публикации:
Первая публикация: «Чехослован», 21.8.1916.
…торговать в табачной лавке . – Право торговать в табачных лавочках (трафиках) обычно давалось инвалидам войны.
…был пьян так, как полагалось по закону … – то есть был пьян до такой степени, что мог быть официально признан невменяемым, а тем самым не отвечающим за свои поступки.
«Худяс» («Бедняк»), «Нова омладина » («Новая молодежь») – газеты, издававшиеся анархистами. Гашек сотрудничал в них в 1906–1907 гг.
Опоченский и Розенцвейг‑Мойр . – Опоченский Густав (1881–1949), чешский поэт и писатель, друг Гашека, написал о нем книгу воспоминаний «Четверть столетия с Ярославом Гашеком» (Вимперк. 1948). Розенцвейг‑Мойр – малоизвестный чешский поэт, близкий к анархистам, приятель Гашека.
Александр Машек – реальное лицо, агент пражской тайной полиции и провокатор, считался «специалистом» по анархистскому движению. Во время первой мировой войны – австрийский конфидент в рядах чехословацкого войска, был разоблачен Гашеком.
Это стандартная формула в произведениях.Среди читающих всегда найдется пара людей с воспаленным сознанием, которые успееют возмутиться или обидеться, а то и написать куда-нибудь - потому что им покажется, что автор каким-то образом смеется над чем-то, что они считают важным.
Это когда она написана автором произведения.
Который может писать отвлеченные от момента притчи, снабжая их формулой, дабы не искали параллелей.
А когда известное произведение публикуется не просто даже как новость культуры, но и снабжается еще такой формулой в качестве описания - очевидно, что т.о. публикатором не только сообщается об актуальности произведения по его мнению, но и прямо сообщается о наличии совпадений по его мнению.
> А когда известное произведение публикуется не просто даже как новость культуры, но и снабжается еще такой формулой в качестве описания - очевидно, что т.о. публикатором не только сообщается об актуальности произведения по его мнению, но и прямо сообщается о наличии совпадений по его мнению.
> Большое спасибо, по прочтении радовался, как дитя, украдкой смахивая при этом слёзы с глаз!!!
А я всё это начал читать лет так в двенадцать. Помнится, по подписке родители получили четырехтомник Гашека. Эх, как я ждал, когда с почты придет квитанция на следующий том! "Швейка" до сих пор регулярно перечитываю - то целиком, то отдельные эпизоды. А рассказы... да, весьма скрепошатательные по нынешним-то временам. Непременно закину что-нибудь еще - пусть минусовщик порадуется.
Сейчас, сейчас
Это случилось перед одним из приездов в Прагу императора Франца‑Иосифа с высокой целью постучать молотком по камню на закладке одного из строящихся мостов. В чешском вопросе старый монарх специализировался исключительно на мостах. Приедет, бывало, постучит по камню и глубокомысленно заметит:
– Интересно, что этот мост идет с одной стороны реки на другую. – Да еще прибавит: – Меня чешит, что вы техи (вместо: «меня тешит, что вы чехи»).
После такого посещения у всего чешского народа создавалось впечатление, что этот старый господин разбит параличом.
В эти высокоторжественные дни пражская полиция развивала свою деятельность в самом широком масштабе и арестовала в трактире «У двойки» старого хромого гармониста Кучеру, который лет тридцать назад отправился пешком из Праги в Вену и там при проезде императора бросился под ноги лошадям, везущим императорскую карету. Он надеялся таким способом добиться аудиенции: его преследовала идея фикс, что ему должны выдать разрешение торговать в табачной лавке в награду за то, что итальянская пуля у Кустоцы прострелила ему ногу.
Но вместо табачной лавки ему в административном порядке присудили пять суток ареста, а затем целый месяц исследовали его психическое состояние в одной из венских психиатрических клиник и одновременно вели следствие, переписывается ли он с подозрительными лицами, живущими за границей. Когда выяснилось, что Кучера не умеет писать и психически совершенно здоров, его отправили в этапное управление, а отсюда уже он вернулся по этапу в Прагу, где в память о своей неудавшейся аудиенции у государя императора сложил такую песню, исполнявшуюся им под гармонику:
Город Вена, город Вена,
плохо мне живется в нем,
то не город, а зверинец,
просто сумасшедший дом.
Эту песенку он наигрывал и пел в течение тридцати лет в трактире «У двойки», а всякий раз, когда государь император должен был приехать в Прагу, полиция систематически отводила гармониста Кучеру в «четверку» при полицейском управлении, так что жизнь Кучеры стала как бы математической формулой, и у него сложилось представление, что Франц‑Иосиф его, старика Кучеру, сильно побаивался. Это придавало ему новую жизненную энергию.
Пражская полиция чрезвычайно интересовалась также бродячим фотографом Нетечкой, который слонялся по улицам Праги в старом, поношенном плаще, в черном засаленном галстуке и с наводящей страх львиной гривой, выглядывающей из‑под шляпы с огромными полями. Своим видом он напоминал албанского разбойника. Этот субъект таскал постоянно с собой старый, разбитый фотографический аппарат, раз сто разбитый и столько же раз перевязанный веревочкой штатив и бутылку рома.
Несколько лет тому назад, во время одного из посещений императора, он продрался через цепь и предстал, пугая своим видом, перед монархом, которому во все горло гаркнул:
– Не желаете ли сняться? Улыбнитесь! Снимаю.
Он был немедленно удален, и в полицейском управлении из его головы вылетели грезы о титуле придворного фотографа. Полицейский врач выдал ему солидное свидетельство о том, что он врожденный алкоголик и безвредный идиот. Это дало право Нетечке опять вернуться в общество, бродить по Праге, фотографировать старые дворцы и пить ром у памятников нашей былой славы. Но во время высочайших приездов в Прагу Нетечка неизменно отправлялся за решетку, скромно докладывая там о своем приключении товарищам по несчастью:
– Он не хочет, чтобы его фотографировали.
Перед посещением Праги императором арестные камеры полицейского управления систематически были переполнены. Полиция особенно не выбирала. Арестовали, например, всех точильщиков ножей, избравших себе такое глупое ремесло, словно ножи точили только на одного государя императора.
С окон, выходящих на улицу, должны были быть убраны цветочные горшки, чтобы они как‑нибудь не свалились на голову государю императору.
За итальянским мороженщиком, который безмятежно вертел ручку мороженицы, также пришли сыщики и посадили его за решетку вместе с извозчиком Мацеком, который был уже несколько лет под надзором полиции за то, что в пивной «У черного пивовара» выиграл в лотерею глиняный бюст императора Франца‑Иосифа I. Мацек потчевал его пивом, пускался с ним в беседу и, наконец, отбил ему голову и выкинул ее в отделение «для мужчин». Правда, он доказал, что был пьян так, как полагалось по закону; однако все же был взят под подозрение, как и горластая цветочница с Угольного рынка, которая перед каждым высочайшим посещением Праги кричала, что она государю императору скажет прямо в лицо, как с ней обращается магистрат.
В эти дни у полиции работы было по горло. Полиция из сил выбивалась, чтобы на деле дать почувствовать населению смысл выражения «возлюбленный монарх».
С одним из императорских посещений Праги связана и эта примечательная детективная история, прекрасно показывающая изобретательность полиции, ее комбинации и, наконец, ее неудачу.
II
В эти достопамятные дни в Жижкове выходили газеты «Худяс» и «Нова омладина». Оба названия определяли их направление. Я писал тогда в эти газеты статьи, в которых высмеивал некоторые из досточтимых государственных учреждений, и часто забегал в редакцию побеседовать с издателем – редактором Кнотеком, который ныне редактирует «Остравский деник».
В этот приезд император должен был посетить между прочим и Жижков. По моим расчетам он был намерен усмирить жижковцев, которые никогда не проявляли больших симпатий к Габсбургскому дому. Однажды, когда мы разговаривали на эту тему с редактором Кнотеком в его квартире, в комнату вошел администратор газеты «Худяс» Калина в сопровождении какого‑то мрачного господина.
– Друзья, – сказал Калина восторженно, – этот господин пришел к нам в редакцию. Я никак не могу с ним договориться. Он итальянец, только что приехал из России.
Мрачный гость подошел к нам ближе, предварительно внимательно осмотревшись по сторонам. И начал ледяным тоном:
– Я Пьетро Перри, дитя Флоренции. Политическую работу вел в Одессе. Бежал. Преследовала полиция. Caramba![1] Трудная дорога через границу! Porco maladetto![2] Прошу гостеприимства. Буду работать. Приедет император, porco maladetto!
– Веселенькая историйка, – сказал я редактору Кнотеку, – этак, пожалуй, нас всех арестуют.
– Caramba! – продолжал Пьеро Перри. – Написал в вашу газету резкую статью против императора, – по‑немецки написал, madonna mia! Необходимо что‑нибудь предпринять, Подготовляете что‑нибудь? Не доверяете? Madonna mia! Документы на границе украли.
Редактор Кнотек между тем заметил мне, что итальянский язык Пьетро Перри немного странен, на что Пьетро Перри ответил:
– Забыл много по‑итальянски. Жил в России, бежал, porco maladetto!
– Говорите ли вы по‑русски?
– Забыл. Итальянец, дитя Флоренции, caramba! – И Пьетро Перри начал говорить по‑немецки.
Тем временем к нам вошли двое знакомых – поэты Опоченский и Розенцвейг‑Мойр.
Немецкий язык Пьетро Перри походил на его итальянский язык и был страшно близок чешскому, как будто он слово за словом переводил с него.
– Простите, – отозвался Пьетро Перри, когда я об этом заговорил с Мойром, – чешского языка не знаю. Ни слова не понимаю. Трудный язык, не имел случая научиться ему.
Опоченский начал напевать по‑чешски песенку «Миллион рук», и Пьетро Перри заметил:
– Хорошаяпесня, caramba, Million Hände im Dunkeln falteten, Madonna mia!
Я встал, поднял чашку с чаем и произнес по‑чешски следующий тост:
– Да здравствует Пьетро Перри! В половине шестого затащим его в ванну и там зарежем.
Пьетро Перри побледнел, вытащил из кармана часы и, трясясь всем телом, заикаясь, сказал по‑немецки:
– Не чувствую себя здесь в безопасности. Мне плохо. Уйду. Буду спать на улице. – И взял шляпу.
Я обратился к нему:
– Пьетро Перри, наш друг Розенцвейг‑Мойр будет вас сопровождать. Вы переночуете у него на Виноградах. Не знаю, почему вам здесь не нравится. Я провожу вас до Жижкова.
Мы пошли. На лестнице, вынимая из кармана платок, Пьетро Перри уронил несколько револьверных патронов. Я подал их ему, заметив, что это патроны от «бульдога», калибра 16.
– Револьвер у меня хороший, – сказал Пьетро Перри, вынимая из кармана старый револьвер системы Лефош.
Запугать нас ему не удалось: патроны «бульдога» не влезают в револьвер Лефош. Между Жижковым и Виноградами я сказал Мойру, что оставляю Пьетро Перри на его попечение.
– Понимаю, – сказал Пьетро Перри. – Не понимаю по‑чешски, но чувствую, – и вытер со лба пот.
* * *
На другой день Розенцвейг‑Мойр пришел в редакцию «Худяса» в явно возбужденном состоянии.
– Пьетро Перри из моей квартиры исчез, – заявил он взволнованно. – Я пошел за сигаретами, и, когда вернулся, Пьетро Перри смылся. Мои бумаги на столе были все перерыты, и у меня пропала связка писем, переписка с пани Мличковой.
Это была очень серьезная переписка: пани Мличкова в двенадцати письмах напоминала Мойру об уплате за ужины, сапожный крем, сломанный цилиндр и исчезнувшую плевательницу, с помощью которой Мойр пытался спастись от холодной смерти в этой квартире.
Итак, Пьетро Перри скрылся с этими документами, оставив после себя только рукопись своей статьи на ужасном немецком языке, которую он за день перед тем писал в редакции. Одну фразу из этой рукописи я помню: «Лучше всего было бы использовать посещение императора так, чтобы он уже больше никогда не отваживался приезжать в Прагу».
Часть рукописи, невинную, спрятал у себя администратор Калина, другую же, за которую нам вкатили бы по двадцать лет, мы вовремя сожгли: вечером в редакцию пришел с обыском полицейский чиновник. Обыск не дал никаких результатов, несмотря на то, что была обыскана даже клетка с канарейкой.
III
Через два дня после всего происшедшего в редакцию «Худяса» и «Новой омладины» явился какой‑то несчастный человек. Его голова была так устрашающе перевязана, как будто ее раздробил паровой молот. Видны были только один глаз и кончик носа. Никогда не видел так идеально перевязанную голову. Несчастный человек сказал тихим голосом, что прибыл из Северной Чехии, где вел политическую работу среди чешских шахтеров. Он рассказал нам о своих страданиях: в Брухе его избили немецкие националисты, ему необходима наша помощь. У него украли документы на имя Матейичка. Он пришел с просьбой, чтобы ему подыскали какое‑нибудь место, ему – жертве жестокого насилия со стороны немцев. Согласен он на все.
– Скоро приедет Франц‑Иосиф, – произнес он многозначительно.
И дальше заговорил о том, что необходимо будет выступить, что он готов работать даже слугой в редакции наших газет или разносчиком газет – словом, он в полном нашем распоряжении. И тут же, жалуясь, что голова его совершенно разбита, пожимал нам руки.
Я обратил внимание на то, что у этого несчастного молодого человека с разбитой головой руки совершенно холодные. У человека с разбитой головой обычно бывает жар. К тому же его голос и поведение тоже были подозрительны. Я отвел в сторону редактора Кнотека и попросил его, чтобы он дал несчастному десять крон в качестве аванса в счет будущей работы как разносчика газет, но чтобы тот своей подписью подтвердил нам получение этих денег, так как нам нужно знать его почерк.
Несчастный подписал: «Сим удостоверяю, что получил десять крон. Миржичка ».
– Вы, насколько помнится, раньше говорили, что ваша фамилия Матейичек?
Он, запинаясь, ответил, что у него украли документы.
– И поэтому вы не знаете своей фамилии? – сказал я. – Вполне естественно! А знаете ли, что почерк ваш нам знаком? Калина, стащи‑ка у него с головы перевязку!
Когда Калина, после упорного сопротивления, сдернул с его головы перевязку, мы увидели Пьетро Перри! Он упал перед нами на колени. Мы по всем правилам испанской инквизиции принялись выкручивать ему пальцы и выламывать руки, допытываясь, как его зовут на самом деле.
– Меня зовут Александр Машек, – выдавил из себя мученик. – Я служу в полиции. Не убивайте меня, я вам все расскажу. В кармане пальто вы найдете у меня бумажку с рецептом, как делать бомбы. Эту бумажку я должен был у вас куда‑либо незаметно засунуть. Вечером у вас будет опять обыск, и ее должны были бы найти. Я получаю в месяц сто девяносто крон, а за вас должен получить триста крон.
Александр Машек, столп пражской тайной полиции, заплакал.
– Кто вам обвязал голову?
– Доктор Прокоп в полицейском управлении.
Чтобы убедиться, что его фамилия действительно Машек, Мойр пошел расследовать это в полицейское управление. Вошел спокойно в комнату, где собираются сыщики, и спросил, там ли Машек.
– Машек ушел в Жижков, на Таборитскую улицу, – ответил какой то господин, отличавшийся, как видно, редкой проницательностью.
Когда Мойр вернулся, мы отпустили измученного Машека, который сам себе не верил, что остался в живых.
Он потребовал от нас подтверждения, что его разоблачили, чтобы его больше к нам в Жижков не посылали. Это подтверждение мы ему выдали.
Бумага гласила:
«Полицейскому управлению.
Подтверждаем, по просьбе Александра Машека, агента государственной полиции, что он был нами опознан, во‑первых, в качестве Пьетро Перри и, во‑вторых, в качестве уволенного со службы притесняемого чешского рабочего Матейичка Миржички» (затем следовали подписи).
С тех пор полиция оставила нас в покое.
IV
Александр Машек был замешан также в антимилитаристском процессе. Однажды его узнали на Гибернской улице в Праге и так избили, что пришлось отвезти в больницу.
Полиция распространила слух, что Александр Машек умер где‑то в Ичине и что какая‑то монашенка закрыла ему глаза.
Однако Александр Машек жив и находится в настоящее время в России, где очень интересуется чешским вопросом. Я слышал, что он арестован и должен быть повешен.
Если он действительно будет повешен, возлагаю этот рассказ на его могилу.
[1] Восклицание, выражающее удивление, досаду и пр. Соответствует русскому «Черт возьми!» (исп.)
[2] Проклятая свинья (ит.).
Заметки к публикации:
Первая публикация: «Чехослован», 21.8.1916.
…торговать в табачной лавке . – Право торговать в табачных лавочках (трафиках) обычно давалось инвалидам войны.
…был пьян так, как полагалось по закону … – то есть был пьян до такой степени, что мог быть официально признан невменяемым, а тем самым не отвечающим за свои поступки.
«Худяс» («Бедняк»), «Нова омладина » («Новая молодежь») – газеты, издававшиеся анархистами. Гашек сотрудничал в них в 1906–1907 гг.
Опоченский и Розенцвейг‑Мойр . – Опоченский Густав (1881–1949), чешский поэт и писатель, друг Гашека, написал о нем книгу воспоминаний «Четверть столетия с Ярославом Гашеком» (Вимперк. 1948). Розенцвейг‑Мойр – малоизвестный чешский поэт, близкий к анархистам, приятель Гашека.
Александр Машек – реальное лицо, агент пражской тайной полиции и провокатор, считался «специалистом» по анархистскому движению. Во время первой мировой войны – австрийский конфидент в рядах чехословацкого войска, был разоблачен Гашеком.