Смертник из Stalag 350/Z

Да ладно вам! Наконец то восторжествовала справедливость вместо совковой пропаганды, и теперь каждый рукопожатный гражданин, лоер и демократический журналист в курсе, что Саласспилский лагерь был на самом деле едва не курортом!!!

Смертник из Stalag 350/Z
ГАРНИЗОННОЕ КЛАДБИЩЕ 29 ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИИ РИА. САЛАСПИЛС (КУРТЕНГОФ).·СУББОТА, 8 ОКТЯБРЯ 2016 Г.·3 MINUTES
МИХАИЛ ЗЕЛЕНСКИЙ. Этот человек прошёл через Саласпилсский лагерь военнопленных и остался в живых... Он выступал в качестве свидетеля по делу бывшего начальника стро­ительства Саласпилсского лагеря М. Качеровского.
М. Зеленский родился в 1919 году в г. Донецке Украинской ССР. После окончания семилетки и ремесленного училища он работал электриком в город­ском трамвайном парке. В 1939 году был призван на действительную служ­бу -- во флот. В 1941 году участвовал в обороне острова Сааремаа. В октябре попал в плен и несколько лет провёл в Саласпилсском и других лагерях военно­пленных.
Осенью 1944 года М. Зеленский бежал из плена и после освобождения Риги снова вступил в ряды Советской Армии. После демобилизации жил в Риге и работал заведующим отделом Центрального универмага.

Дорогой страданий
На Эзель (о.Сааремаа – И.Г.) мы прибыли в апреле 1941 года. В г.Курессааре, в парке, поставили палатки и жили там. Был я в службе Воздушного наблюдения, оповещения и связи, сокращённо – ВНОС, начальником поста, старшиной второй статьи. Наблюдали за воздухом, землёй и морем. Позднее, когда наши с Сааремаа летали бомбить Берлин, помню, мы считали, сколько туда ушло и сколько обратно прилетело. Каждый раз по паре самолётов не возвращалось…

Старшина 2-й статьи Михаил Зеленский, 1941 год
Перед самой войной ездил в Таллин в командировку. Прошли мы тогда по конкурсу на общефлотскую олимпиаду, в Москву, по партерной гимнастике. Сам я сальто крутил, плясать был ловок цыганочку и вальс-чечётку. Всё бывало, на бис выступал...
Война началась, мы три месяца острова обороняли. Под конец перебросили нас на полуостров Сырве, в бухту Лыу. На мысе Церель стояла дальнобойная батарея № 315, которой командовал капитан Александр Стебель, прикрывала она Ирбенский пролив. Её орудия сильно гитлеровцам досаждали. Они ведь дважды пытались с нашего направления на остров высадиться. Мы тогда корректировали огонь. Когда эта батарея стреляла, то сплошные были попадания. С бойцами к морю ходили смотреть потом, много мёртвых немецких моряков на берег выбрасывало...
В начале октября немцы уже заняли почти весь остров, к нашим позициям подошли вплотную. Командир артиллерийского дивизиона (армянин или грузин), подошёл ко мне, сказал, что начальники нас покидают.
-- Не может быть?! – говорю.
-- Сам смотри, -- он мне отвечает.
Побежал смотреть и точно. Весь штаб, во главе с командующим, генерал-лейтенантом Елисеевым грузится на торпедные катера. Его я хорошо знал. Довелось мне ещё до войны, когда был дежурным по части, с ним общаться. Он тогда пришёл нас проверять, и я ему докладывал. Помню, пожилой такой, с небольшой бородкой, седой весь. -- Ну, давай, стреляй по ним! – кричу.
-- Как стрелять, надо сперва разобраться. Команды ведь не было, – отвечает мне артиллерист.
Так и ушли они на катерах. В общем, спасайся, кто, как сможет (генерал А.Б.Елисеев застрелился в декабре 1942 года – И.Г.).
Пошёл к эстонским рыбакам, стал просить лодку. Один говорит: «Пойдём!» Отцепил лодку, вёсла принёс. Ну, с Богом! И вот мы ночью, с 4 на 5 октября, под ураганный огонь ушли с острова. Страшная стрельба велась по Стебелевской батарее (капитан А.М.Стебель не бросил своих артиллеристов и попал в плен. Отказался сотрудничать с гитлеровцами и был ими замучен. По свидетельству бывшего надзирателя П.Гайлитиса, в феврале 1943 г., во дворе тюрьмы, располагавшейся в Рижской Цитадели, капитана выставили на мороз и обливали ледяной водой до смерти – прим. И.Г.).
Уже потом, в лагере, встретил друга, моряка Федю Романенко. Он рассказал, как взятых в плен командиров немцы загнали в сарай, облили бензином и сожгли живых. Там же погиб командир нашей роты лейтенант Попов. Хороший был мужик, настоящий. Перед самой войной был я в Ораниенбауме, передавал молодой жене письмо от него (Тот же Ф.Романенко поведал М.Зеленскому о судьбе знакомого ему краснофлотца Николая Чижа, служившего на посту ВНОС, на острове Хийумаа, который до конца отстреливался от немцев и не желая сдаваться в плен, сбросился вниз с маяка на мысе Тахкуна – прим. И.Г.).
Плыло нас семь человек. Вообще-то вначале было восемь, но потом один отказался. В последний самый момент, матрос Ваня Романов. Он подружку себе завёл, из местных, может с ней решил остаться. Не знаю. Мы ему даже руку на прощанье не подали. Шли целую ночь через Ирбенский пролив, несколько часов. У нас были усиленные бинокли, мы хорошо видели берег латвийский. Самым кратчайшим путём прошли. Когда уже стали подходить к берегу, по нам начали стрельбу трассирующими. Но берут явно повыше. Пока пугают. Что делать? Начали спички жечь, да ещё фонариком светили. А они всё ниже, ниже… Потом вдруг прекратили, видно подумали, что сдаёмся. А у нас тут пулемёт Дегтярёва стоял и гранаты имеются. Они нас там уже на берегу ждали, цепью выстроились. Ночь такая лунная была, тёплая. Хорошо всё видать. Подошли поближе и ударили по ним. Стреляем из винтовок, гранаты кинули. И вот осколком меня, видишь? По голове задело. Обливаюсь кровью, упал в воду. Один наш подскочил: «Начальник поднимайся, прорвались мы…». Так и ушли в лес. Несколько дней бродили по лесу, есть нечего. Было немного сухих галет, у кого-то в кармане нашлись. Поросят лесных стреляли, полосатых. У одного матроса сохранилась зажигалка, так поджигали небольшой костёрчик и жарили этих поросят. Набрели на хутор. Там были навесы, и сено под них сложено. Мы хотели в это сено забраться. Вдруг идёт хозяин, лесничий. Говорит по-русски: «Здравствуйте». Мы ему что-то пытаемся объяснить, а он: «Так я уже всё понял, откуда вы и что. Пойдёмте, вы же наверное голодные». Ну, конечно! Пришли. Он принёс молоко, картошки наварил. Покушали мы, занёс он сено, прямо там, на кухне постелил и мы уснули. Не знаю, сколько уж проспали, трудно сказать. Пару часов, наверное... А потом в дом ворвались гитлеровцы. Галдят по-русски, по-латышски, по-немецки. Видно прочёску в лесу делали и на нас напоролись. Кто-то закричал:
-- Руки вверх! Кто будет сопротивляться, получит пулю вМог ли лесник выдать? Вряд ли. Как-то мы чувствовали его, он точно никуда не выходил, прилёг тут же рядом, в маленькой комнатке. Не знаю, что с ним потом стало. Нас сразу телефонным проводом связали, руки назад и погнали опять к берегу. Там такая конюшня была, где уже находилось около двухсот человек, сначала туда посадили, а потом в Дундагу отправили, поместили в местную церковь. Там уже много наших пленных было. Мы в шутку говорили, что попали ближе к богу, что с таким питанием, как нам давали -- долго не протянем. На день получали сухарик и кружку чёрного навара, который назывался здесь «кофе». Время от времени в церковь заглядывали гитлеровцы, разглядывали нас, обругивали, кого-то били. Спустя неделю отвели на станцию. Подали платформы из-под угля, и нас туда посадили. Узкоколейка там ходила. Мы, моряки, в чёрной форме, так нам и ничего, а те, кто армейские, все повымазались, страшное дело. Где-то была пересадка на широкую колею. Так и пригнали нас в Саласпилс. В конце войны я в тех же краях, под Дундагой, воевал. Мы там тоже прочёску делали, и я там брал в плен, где и меня брали.
Такая вот судьба…

Карта 1929 г., лагерь военнопленных находился там, где в предвоенные годы размещались части латвийской армии (Karaspēka nometne). Гражданский лагерь Саласпилс устроили на месте старого стрельбища (Šautuve).
Под усиленной охраной немцев и шуцманов доставили в Саласпилс. Нас было примерно 600 человек. Саласпилсский лагерь военнопленных находился с правой стороны дороги, если ехать из Риги, там, где стояли бывшие казармы латвийской армии, но они тогда ещё были пустые. Никого в них пока не было. По просёлку нас вначале отвели в старый парк, где на ветру шумели деревья, многие почему-то с белыми стволами, без коры… На том участке всё было огорожено проволокой и не было ни одного здания. Там теперь памятник стоит замученным военнопленным, часовню построили. Нас когда подвели к этой проволоке, мы смотрим, а там уже кучи мертвецов лежат, на земле брошены. Пленные прямо норы себе рыли, листьями сверху их накрывали, сучьями, мусором всяким. Они уже даже на людей не были похожи! Страшное дело... Все деревья, вся кора на человеческий рост обгрызена. Это был октябрь месяц, холодно, дожди шли. Те, кто там за колючей проволокой находился, ни один живой не вышел. Умирали они тысячами. Кучами лежали, кучами, нас как подвели… Жутко вспомнить. Все-все погибли...

Советские военнопленные в Саласпилсе (Stammlager 350/Z), осень 1941 г.
Их хоронили вокруг, где попало. Там дома теперь понастроены, так стоят они на костях ребят наших. Мы на этот ужас глядим, шепчемся, дескать, ночью всё разбомбим, проволоку эту, что там… Силы-то ещё были. Но вот пришёл переводчик и на таком ломаном языке (кто он там был, чех, или поляк) и говорит: «Вы не смотрите на это место. Вас не поведут туда, там поселят, в те здания». И показал за дорогу.
Когда пришёл офицер, чин большой, поставили нас всех на колени. И держали так несколько часов. Сразу ломали. Стоя на коленях, я заметил, что костлявая лошадка везёт телегу с бочкой. Остановилась недалеко от нас. Вокруг моментально стали собираться люди. Оборванные, грязные, обросшие, некоторые даже босиком. Они вылезали из-под земли. Люди так здесь жили, правильней сказать -- умирали в тех норах. Это были те, кто попал в плен летом. Их согнали сюда под открытое небо. Спасаясь от холода и дождей, зарывались в землю, от го­лода обгрызали стволы старых лип на высоту человеческого роста.
Костлявая лошадка привезла военнопленным обед. Каждый получал черпак гнилой зловонной баланды. Потом к нам снова подошли гитлеровцы.
-- Встать! -- заорал фельдфебель. Онемели ноги, мы с трудом могли стоять.
-- Коммунисты и евреи -- два шага вперёд, марш! -- повторил переводчик команду офицера.
Роковых шагов никто не сделал. Немец повторил команду. Никто не пошевелился. Все как приросли к земле. Тогда они сами стали выбирать жертвы. По лицу, по глазам. Кто им не нравился -- вон из строя. Так отобрали человек сто и увели. Мы их больше не видели... Остальных под вечер отвели в строения, которые находились по ту сторону шоссе, на берегу Даугавы.
В первую ночь мы в бараке вповалку спали, а потом притащили с лесопилки доски, велели нам делать нары. Нары сырые, ни соломы, ничего на них не было. Так и стали там жить. Охрана со всех сторон, часовые, вышки по углам, пулемёты. Уже никуда не денешься. На следующее утро надо было построиться на первую по­верку. Во дворе лагеря горело несколько костров. Возле них лежали трупы, которые за ночь вынесли из бараков. Похо­ронная команда стаскивала с них одежду, складывала в кучу. Далее мертвым на одну ногу набрасывали петлю и вы­таскивали труп за ограду из колючей проволоки. Там тела сбрасывали в кучу, точно так же как и снятую с них одежду. Нас ознакомили с внутренним распорядком в лагере. Пояс­нили, что рабочий день здесь не ограничен. Каждое утро примерно за 4 км водили нас туда, где находился лагерь для гражданских, мы, военнопленные, его строили. Валили деревья. Пытались жечь костры, чтобы хоть немного согреться, но охрана зверствовала, Качеровский, начальник строительства, заставлял тушить огонь. Заставляли носить доски с лесопилки, которая была оборудована на берегу Даугавы. Силы таяли не по дням, а по часам. Пища становилась всё хуже, а работать приходилось всё тяжелее и дольше. После работы, когда надо было возвращаться в лагерь, многие еле волочили ноги. Один из нашей группы пытался бежать. Он добрался только до Даугавы. Там свалился от бессилия. Его настигли и убили.

Саласпилсский лагерь военнопленных. Уникальный снимок, сделанный осенью 1941 г., на нём хорошо видны деревья с оборванной корой. Позднее нацисты все их спилили, как страшное свидетельство своих преступлений.
За людей нас не считали. Никто не спрашивал, как зовут, даже номеров не пришили к одежде. На работу и с ра­боты гнали, как стадо скота. Охранники лагеря были настоящими зверьми. Утром, когда мы шли строить бараки в Саласпилсский концлагерь, и вечером, когда возвращались назад, каждого, кто отставал или падал, насти­гала пуля в спину, в голову. Я однажды тоже чуть не свалился полицаю под ноги. Одно счастье, что товарищ вовремя подхватил и поддержал меня за плечи.
Был среди нас один морячок, еврей. Рыжих его фамилия, сам с Ленинграда, 40 года призыва, из молодых. Его отец был часовым мастером. Мы с ним вместе через пролив переправлялись. Он был приятный парень, интеллигентный, умный. В тот день, когда среди заключённых искали евреев, ему по­счастливилось, шуцманы его не заметили. Вечером в бараке сообща посоветовались. -- Послушай, Рыжих! Твои документы у немцев?
-- спро­сил кто-то.
-- Нет. Уничтожил.
-- Великолепно! В таком случае ты грузин, Бадридзе.
-- Правильно!
-- поддержали другие.
-- Он и похож на кавказца.
Лицо Рыжих озарилось улыбкой. Парнишка понял наш замысел.
-- Значит, договорились?
-- заключил кто-то из моряков.
-- Впредь мы будем звать тебя Бадридзе. И почаще, чтобы все слышали.
Однажды, недели через две, когда начали возводить бараки для Саласпилсского лагеря смерти, пришли охранники из местных, по-русски хорошо говорили: «Ты кто такой? Жид?» Он: «Нет». Все ребята, как один стали заверять, что Бадридзе говорит правду.
-- Так, так...
-- Шуцман о чём-то размышлял.
-- Тогда ты сможешь спеть мне ту грузинскую песенку...
-- «Сулико»! -- подсказал другой шуцман.
-- Правильно! Давай. Только по-грузински.
На стройплощадке воцарилась тишина. Все смотрели на бедного Рыжих. Он растерялся, мы ему стали моргать, мол, имитируй. Он глубоко вздохнул и, путая русские, ев­рейские и грузинские слова, начал петь. Тут пришёл этот Качеровский, кричит: «Что вы там, жида не разобрали!» Потом кивнул Рыжих:
-- Ты пойдешь со мной.
Рыжих увели. Когда мы возвращались вечером с работ, он уже висел на дереве повешенный. Жалко парня (в ранее опубликованных воспоминаниях было ошибочно отмечено, что моряка расстреляли – прим. И.Г.).

В лагере военнопленных. Линогравюра бывшего узника Саласпилса, художника Карлиса Буша
Наступили зимние холода. У большинства военнопленных не было тёплой одежды. Холод в первую очередь сеял смерть среди тех, кто жил в ямах в старом парке. За на­шей оградой тоже поднимался штабель трупов. Когда штабель стал достаточно большим, за лагерем вырыли яму. В неё ряд за рядом сваливали трупы и засыпали их землёй. Однажды утром в лагерь заехал грузовик. Группе пленных, в том числе и мне, не выдали завтрака. Поедем на работу в Ригу, там нас накормят. В городе мы пилили и кололи дрова до вечера, но никому и в голову не приходило кормить нас. В лагерь вернулись совершенно без сил. В тот момент, когда мы плелись мимо кухни комендатуры, какой-то эсэсовец вылил ведро с помоями -- костями, картофельными очистками, корками хлеба. Изголодавшиеся пленные вмиг набросились на остатки пищи. Эсэсовец что-то крикнул, и сбежались охран­ники с дубинками. Пленных избили так сильно, что многие остались лежать на земле. Через несколько дней, наблюдая за подобными сценами, я понял: эсэсовцы умышленно устраивают такие потехи. Остатки пищи они старались выбрасывать в тот момент, когда мимо проходили измученные голодом люди. Пока один гит­леровец высыпал содержимое из ведра, другие уже поджи­дали за дверью с дубинками.
Начальником внутри лагерной полиции был казах Разуманов. Говорили, что он бывший майор Красной Армии, передал немцам секретные документы. Вот они его и возвысили. Себе он набрал команду также в основном из казахов. Как-то утром, когда все выходили из барака, один из них, усатый такой, подскочил ко мне и орёт: «Давай на работу!» Лезет и палкой меня дубасит. Выслуживался, гад. Я её вырвал, да самого его этой палкой. Был тогда крепкий, здоровый парень, не боялся никого. Кричу ему: «Ты, так тебя, думаешь этот самый? Ничего, наши придут и разберутся! Усы то тебе обрежут!» Вот за эти слова я и поплатился. Мишка Туполев, старший лейтенант, танкист, говорит мне: «Слышал, тебя сегодня ночью заберут в карцер, ты не иди спать в барак. Я тебя проведу на кухню, спрячу, где кухонные рабочие живут». Там такая будка была, нары, плащ-палатками прикрыты. Залез я в самый угол. Ночью Разуманов приходил со своей полицией, искал, поднимал эту плащ-палатку. У меня только сердце стучало. Они меня не нашли. На другой день приходим с работы, со строительства лагеря, вот тут-то меня и сцапали. Тогда плечо и перебили. Крепко избили, потом в комендатуру отвели. Я видишь, чёрненький был. Спрашивают:
-- Ты кто по нации, жид?
-- Нет, я украинец.
-- А по-украински можешь разговаривать?
-- Конечно, – отвечаю.
Позвали такого Лукашенко, поговорил я с ним, только после этого отвели в карцер. Что это такое? Помещение. На окнах одни решётки, стёкол нет. Зима, холодно. Со мной ещё пленные сидят, за разные провинности посаженные. Объяснил ребятам, за что сюда попал. Дело, видать, скверное... Потом, говорят мне, Разуманов, придёт и точно тебя добьёт. Не успокоится. Тут один парень просит: «Пустите, братцы, меня вниз, умирать». Слабый он уже совсем был. Положили его на пол, скоро он отошёл. Тогда ребята надели на него мою тельняшку, бушлат, а мне его гимнастёрку отдали.
Утром явился охранник: «Моряк пусть выходит!» А ему и говорят: «Загнулся моряк, вон лежит». Правда, думаю, меня бы всё равно опознали, да на моё счастье через пару дней за какую-то провинность этот чех-переводчик начальника полиции Разуманова избил жестоко, и услали его куда-то в другое место. А я тифом заболел. К весне не менее восьмидесяти процентов заключённых болели сыпным тифом. Этому способствовали грязь и вши, которые расплодились в огромном количестве. Больных помещали в специальные бараки, которые нахо­дились в так называемой «запретной зоне». Я тоже пролежал там без сознания четырнадцать дней. Вначале к нам даже врача не присылали. Но когда распро­странение болезни стало грозить уничтожением всей рабочей силы, немцы начали думать об ограничении тифа. В первую очередь оборудовали баню. В ней выложили из кирпичей некое подобие ванны. «Ванну» эту заполняли водой, и в неё одновременно залезало мыться по десять человек. Когда вода становилась коричневой, как в болоте, её ме­няли.
Барак тифозных больных стал посещать врач. Это был старый седой немец в очках. Глядя на него, я начинал верить, что на свете есть и хорошие люди. Он никогда не ругал нас, никого не бил тростью, на которую опирался при ходьбе. Он даже приветливо улыбался, когда его приветствовали. Лагер­ное начальство и охранники никогда не отвечали на наши при­ветствия, хотя мы всегда должны были с ними здороваться. Вежливый доктор однажды даже ломоть хлеба сунул мне в руку. После выздоровления я встретил этого добродушного немца на территории лагеря. Он спросил:
-- Хочешь работать на кухне водоносом?
-- С удовольствием, -- ответил я.
-- Хорошо. Договорюсь.
Я стал работать водоносом на кухне охранников. Это означало, что я вытянул в жизненной лотерее счастливейший билет -- жизнь. Помню, приезжали офицеры из РОА, власовцы, спрашивали, дескать, кто хочет бороться за свободную Россию – выходи! Ну, пару человек вышло, а мы все отказались. Предателей больше не нашлось.

Фотография из немецкого архива, относящаяся к «Саласпилсской папке». Очевидно, снимок сделан вблизи участка, где пленные содержались под открытым небом. На погибших различима советская военная униформа.
Весной в лагере искали трудоспособных военнопленных для полевых работ. Так я стал батраком в хозяйстве лесничего Пауля Фриденберга, недалеко от Балдоне. Он был невообразимо скуп, счи­тал каждый кусок в полном смысле этого слова. Вечером я неизменно получал тоненький ломтик чёрного хлеба и пол­-литра обрата (отход, получаемый после переработки молока – прим. И.Г.). Как светлое солнышко, вспоминаю работницу лесничества Анну Рункулис, у которой было своё небольшое хозяйство. Она часто приглашала меня к столу и кормила досыта. И я набрался сил.
По соседству работали и другие военнопленные Саласпилсского лагеря. Осенью, когда началась молотьба, мы собирались и тайно обсуждали план побега в Латгалию к партизанам. Но, к сожалению, всё расстро­илось, потому что один из наших всё выболтал своей подружке, а та, не желая терять приятеля, раскрыла наш замысел хозяину. Молотить меня больше не пускали, а на ночь запирали в комнату. Однако Фриденберг недолго возился со мной, всё боялся, что я убегу. В один прекрасный день он уступил меня хозяйке хутора «Оши» Отилии Клявиниеце. Она оказалась порядочным человеком, хорошо кормила, разрешала встре­чаться с товарищами. И снова разрабатывался план побега к партизанам. Но и он расстроился.
Неожиданно меня и дру­гих военнопленных, работавших в окрестностях Балдоне, отправили обратно в Саласпилс. Так свобода осталась за прово­лочной оградой. Летом 1944 года исход второй мировой войны был ясен и самим гитлеровцам. Фронт стремительно продвигался на за­пад. Мы, пленные, с каждым днём становились бодрее, а наши мучители -- мрачнее. По-видимому, они боялись, что придётся ответить за все зверства.

Ямы-жилища, вырытые советскими военнопленными для укрытия от непогоды. Видны пни от спиленных гитлеровцами деревьев (фото 1944 г.)
В середине лета меня вместе с другими увезли из Саласпилса на работу в Рижский порт. Работать здесь приходилось больше, чем в Саласпилсе, зато нас одели в какие-то старые лохмотья и выдали обувь -- дере­вянные башмаки. Нас всех тщательно сосчитали и каждому нашили на одежду номер. Ночью мы спали в бараках, построенных в районе порта. Кроме нас здесь ютились ещё небольшие группы заключён­ных, они были тоже из Саласпилсского концентрационного лагеря и работали на городской скотобойне. Иногда они тай­ком приносили в бараки коровьи ноги. Это было рискованно, ибо при входе в порт каждого тщательно обыскивали. Если что находили, виновного избивали. Но люди рисковали. Мясо они обычно резали на мелкие кусочки и прятали на груди. Добытое таким путём дополнительное питание заметно улуч­шило наш вид и здоровье.
В конце июля меня перевели на работу в конюшни транс­портной части вермахта, находившиеся по улице Дунтес. Там уже работал военнопленный Адам Сухарко. Мы быстро по­дружились. Как-то вечером, во время уборки стойла, Адам нагнулся к моему уху:
-- Москву послушать хочешь?
От неожиданности я вытаращил глаза.
-- Умеешь держать язык за зубами? -- задал Адам другой вопрос и, не дождавшись ответа, сказал:
-- Ладно, жди вечера.
Вечером, когда лошади были накормлены, Адам повёл меня за конюшню. Он раздвинул две доски в высоком деревянном заборе, и мы пролезли в соседний двор.
-- Там живет знакомая женщина. -- Адам указал на трёх­этажный деревянный дом.
--Пойдём.
-- Она не выдаст нас?
-- Что ты! -- отмахнулся Адам. -- Она ненавидит немцев, её брат сражался с ними в рабочей гвардии (латышская рабочая гвардия – добровольческие формирования, образованные в начале войны – прим. И.Г.).
Мы поднялись на второй этаж. Адам три раза постучал и дважды нажал кнопку звонка. Дверь открыла молодая тем­новолосая женщина. Увидев меня в оборванной одежде,она вздрогнула. -- Не бойся, Вилма, это мой друг Миша, -- познакомил нас Адам.
Вилма Мачевская ввела нас в свою квартиру. Проверив, плотно ли закрыты окна, она зажгла свет. Сели. Вилма поста­вила на стол чайник и хлеб с маслом. Когда мы перекусили, хозяйка включила радио. Говорила Москва! С невыразимой радостью и волнением слушал я голос Родины. Советское Информационное бюро сообщало, что про­должается освобождение нашей страны, что советские войска уже вошли в Латвию. Трудно выразить словами то чувство, с каким я вернулся в тот вечер в конюшню. Радовался победам Советской Армии, радовался, что на свете есть хорошие и честные люди -- такие, как Вилма Мачевская. Мы нарочно остались в конюшне, чтобы охранники стали нас искать. Так и произошло. Чтобы проверить, что мы так долго делаем, дежурный открыл дверь конюшни, но, увидев нас с вилами в руках, ушёл, насвистывая. По-видимому, он был доволен, что мы так старательно работаем.
Однажды сентябрьским утром гитлеровцы отвели нас на картофельное поле недалеко от конюшни. Надо было срочно убрать урожай и доставить в порт. Когда картофель был ссыпан в мешки и его увезли, немцы начали пьянствовать. Один пожилой немец, по имени Фриц, заметно захмелев, рас­хаживал с бутылкой красного вина в руках. Он стал болтать и, разоткровенничавшись, рассказал, что русские уже неда­леко от Риги. С опаской оглянувшись вокруг, не подслушивает ли кто-нибудь, Фриц проговорился, что скоро начнётся эвакуация и всех военнопленных сгонят на суда и увезут. Мы серьёзно обдумали его слова и решили: надо бежать. Вечером открыли свои замыслы Вилме.
-- Сколько вас? -- спросила она.
--Четверо.
-- Я знаю небольшой погребок на улице Казарму. Его хозяйка уехала в деревню, а ключи оставила мне, -- сказала она. -- Двое там могли бы спрятаться. Остальных отведу в другое место. Там есть надёжные люди.

Рига, улица Казарму
Около полуночи к Вилме явились четверо военноплен­ных -- Иван Коломеец, Николай Руденко, Ефим Зенцов и я. Через час, когда все были укрыты в надёжном месте, мы больше не считали себя военнопленными. Фриц не врал. Скоро в Риге началась эвакуация. Гитле­ровцы хватали людей на улицах, сгоняли на пароходы и уво­зили в Германию. Участились налеты советской авиации на Ригу. От артиллерийской канонады уже содрогался пригород. В погребке мы просидели несколько недель. Всё это время Вилма регулярно приносила нам еду.
Пришло утро 13 октября 1944 года. Через небольшое оконце к нам просачивались бледные лучи света. На улице стояла мёртвая тишина. Внимательно осматриваясь вокруг, мы вышли на улицу. Полной грудью вдохнули осенний воздух. Кто-то шёл... Женщина.
-- Эй, милые! -- увидев нас, крикнула она. -- Встречайте своих. Наши танки уже по эту сторону моста.

М.Зеленский со своей спасительницей Вилмой Мачевской (послевоенное фото)
Мы обнимались и утирали слёзы радости. Вскоре я явился в военкомат, надел военную форму и от­правился на Курземский фронт. День Победы -- 9 мая 1945 года -- встречал в Дундаге. Около той самой церкви, куда в 1941 году меня заклю­чили гитлеровцы. Только на этот раз мы поменялись ролями. Поникшие «завоеватели» сидели на весеннем солнышке, а я их охранял. Мы строго соблюдали международные законы о военнопленных и обходились с ними по-человечески.
В начале августа воинская часть, в которой я служил, должна была покинуть Советскую Латвию. Эта весть заста­вила меня на кое-что решиться. Я пришёл к командиру полка и попросил предоставить мне два дня отпуска по важ­ным, неотложным семейным делам. Когда после отпуска я вернулся в свою часть, в кармане у меня был документ, гласивший, что «Вилма Мачевская и Ми­хаил Зеленский 13 августа 1945 года зарегистрированы в рижском городском ЗАГСе». После демобилизации я вернулся в Ригу. Жили мы на улице Дунтес, в том самом доме и в той же квартире, где летом 1944 года я слушал голос свободной Москвы. У нас родилась дочурка Инара.

Проклятое место
Ещё в детстве, перечитывая воспоминания бывших узников Саласпилса, запомнил я историю моряка, Михаила Зеленского, свидетеля ужасов Саласпилсского лагеря военнопленных. В 2007 году мне посчастливилось лично пообщаться с этим человеком, ставшим одним из героев моего документального фильма «Саласпилсский ШТАЛАГ».

Игорь Гусев
Дверь открыл невысокий, сухощавый человек. Складный, подтянутый. Ворот рубахи расстёгнут, видна тельняшка – морская душа. Со смущённой улыбкой он заметил: «Вы говорите громче. Меня в лагере били сильно, плечо сломали, на одно ухо совсем не слышу. Так что досталось мне, как говорится, горячего до слёз».
Мы приехали к бывшему лагерю военнопленных в промозглый осенний день. Шестьдесят шесть лет назад пригнали сюда молодого пленного моряка Мишу Зеленского. Сегодня Михаилу Николаевичу трудно вспоминать то время. Слишком страшно то, что довелось ему когда-то увидеть и испытать. От шоссе влево, мимо бензозаправки, уходит разбитая грунтовка. Грузовики везут по ней материалы на стройплощадку. Жилые дома весёленькой расцветки возводятся невдалеке от мемориала замученным военнопленным. Дорога вела прямо вдоль колючей проволоки. Теперь на этом месте шумит роща. Молча стоим у памятной стелы. «Я ведь выступал на открытии этого памятника, -- тихо произносит Михаил Николаевич – Эти бетонные квадраты на земле как бы изображают те ямы, в которых когда-то жили здесь пленные».
Кучи мусора и пустых бутылок накиданы повсюду. Современные беспамятные нелюди загадили все окрестности.
-- Да, всё здесь на костях стоит, -- замечает старый моряк.
Мне рассказывали, что немцы потом вырубали деревья с объеденной корой, уничтожая улики на месте преступления. И, всё равно, проходя через рощу, ловлю себя на том, что пристально вглядываюсь в зелёную поросль вокруг, боясь натолкнуться на следы давнего ужаса.
Пересекаем шоссе. Прямо перед нами стоит небольшой автосервис. «Вот оно, -- отчётливо произносит Зеленский, -- то, что осталось от нашего лагеря, Саласпилсского лагеря военнопленных».

М.Н.Зеленский у памятника погибшим военнопленным. 2007 г.
Теперь и я угадываю очертания бараков, перестроенных для нужд авторемонтного предприятия. Проходим сквозь ворота. Слева, у входа, когда-то находилась комендатура. Этого здания больше нет. Справа, за сохранившимся бараком, размещалась кухня и будка при ней, та самая, в которой пленный моряк прятался от лагерной полиции.
Мы проходим вперёд и останавливаемся у лёгкой металлической изгороди. Широкое пространство всё покрыто грудами взрыхлённой земли, выкорчеванными пнями, кучами старого кирпича и обломков. Бульдозер равняет почву, уничтожая последние следы некогда стоявших здесь лагерных построек.
«Вон там находился мой барак, -- показывает Михаил Николаевич, -- а сам лагерь тянулся вдоль берега Даугавы, вон туда, до тех дальних деревьев».
Берег реки сильно изменил свои очертания, теперь здесь высится дамба, удерживающая водохранилище.
Мы молча стоим на пронизывающем ветру. Накрапывает дождь, свирепо лает огромная сторожевая собака, рвущаяся на цепи в нашу сторону. Мне становится как-то не по себе. Хочется поскорее покинуть это проклятое место. Рядом со мной стоит один из последних взрослых узников Саласпилса. Он остался жив, выдержав тяжкие испытания, но тысячи его товарищей остались лежать в холодных саласпилсских песках. И если есть ещё возможность услышать его рассказ, значит должны мы сохранить память прошлого, уберечь её от надругательств со стороны бесчестных политиканов, вознамерившихся сделать из нас «Иванов, не помнящих родства».

Память павших да будет свята!
***

> и теперь каждый рукопожатный гражданин, лоер и демократический журналист в курсе, что Саласспилский лагерь был на самом деле едва не курортом!!!

Ну тебе-то из [У] виднее, как оно там происходит и про что и кто пишет.

> Из [У], ага.

Российская пропаганда она такая, ага.

В заметке написано про лагерь военнопленных, которые на лесопилке работали. А рядом был ещё лагерь с гражданскими, где из детей делали доноров, часто полных доноров. На том месте стоит мемориал, жуткая полянка в лесу.

Книгу "Быль о Саласпилсе" можно скачать на сервере:[censored]