Мараховский про Нотр-Дам, религию и историю

Собор Парижской Богоматери вовсе не сгорел

Виктор Мараховский

Сегодня день глобального медиагоря, загадочных и скучных подробностей, страшных версий, информационных хайпов и перечисления ущербов.

Сегодня также день истинной, неподдельной скорби тех, для кого древние камни являются святыней.
У Яндекса вместо буквы "Н" минувшей ночью был повешен маленький Нотр-Дам.
Европейские СМИ соревнуются в выражении печали. Они рассказывают, как “сердце Парижа было вырвано” и сколько "бесценных реликвий", возможно, испорчено или безвозвратно уничтожено (впрочем, тут же прикидывая примерную стоимость бесценного). Кто-то пишет о том, что "сама история сгорела на наших глазах".

СМИ американские тоже скорбят, но более деловито, вынося на первые полосы соображение, что поджог церкви — это минус 13 миллионов туристов в год. Что интересно, сколько народу теперь откажутся от поездки в Париж, не имея возможности зачекиниться в знаменитом соборе, и какой это удар нанесет по туристической индустрии, и так далее.

Газеты и онлайн-ресурсы сравнивают произошедшее с "террористической атакой", соцсети предлагают покрасить аватарки, мировые лидеры, светские и религиозные, выражают соболезнования народу Франции в связи с понесенной им утратой. Интеллектуалы горько иронизируют о том, что пожар собора стал своеобразным звездным часом церкви в эпоху соцсетей, роликов, хайпа, нагона публики и так далее.
Президент Франции уже привычно конвертирует грядущее восстановление собора в героизм, в вызов, который нация примет и, не считаясь ни с чем, преодолеет. И так далее.

...Но вот что хотелось бы отметить в данной связи.

Собор Парижской Богоматери, который начали строить, если округлять, тысячу лет назад, — с первого дня своего существования и до пожара, с перерывом на ЧП вроде революций и эпидемий, был христианским храмом.

Он остается действующим христианским храмом сейчас.

Он также, надо думать, останется действующим христианским храмом тогда, когда отважный президент Макрон, отстроив все что нужно и проживя долгую счастливую жизнь, умрет от старости и его вдове достанутся все его деньги.

В соборе Парижской Богоматери идет по несколько (примерно по пять-семь) богослужений в день, или по 35-40 в неделю, или по полтора-два миллиона богослужений в тысячелетие.

И на эти мессы (а также утрени и вечерни) ходят люди. Да, в среднем сейчас они старше, чем пятьсот лет назад, когда средний возраст прихожанина был лет 15-16. Да, они все чаще несколько другого цвета (а что делать, если практикующих христиан больше среди африканцев и азиатов, чем среди европейцев?). Да, их ничтожно мало по сравнению с теми, кто движется со своими мобилами бесконечной змеей по кругу в будни и праздники, фоткаясь и ставя эмодзи.

Но эти люди по-прежнему приходят туда молиться.

И это означает, что Нотр-Дам, собор в центре Парижа, вовсе не уничтожен и не сгорел. Храм вообще не может сгореть.

У него может сгореть шпиль. У него может сгореть крыша. У него может обвалиться потолок, рухнуть стены во время бомбежки или революции (нам ли, чьи церкви разрушали европейские бомбы и европейские передовые идеи, этого не знать?), сгореть иконы и разбиться витражи.

Но сам храм не может сгореть. В жизни храма — живого по определению существа — такие явления, как уничтоженная крыша, упавший шпиль (у Нотр-Дама это был, кажется, третий) или даже сгоревшие шедевры искусства, не более чем элемент повседневности. Дело житейское — именно потому, что храм существо живое.

Там ведь Бог живых.

Сгореть на самом деле может только то, что жить уже перестало. То, что прекратило быть церковью и стало монументом, ценностью, фамильным подсвечником цивилизации.

С фамильным подсвечником тоже можно обращаться очень бережно, протирать тряпочкой и периодически реставрировать. Но живым он не будет, и поэтому для него любое изменение будет уничтожением чего-то уникального и безвозвратного.

А церкви — если она не экспонат, а храм того Бога, который не Бог мертвых, а Бог живых — пожар грозит разве что перерождением.

Разумеется, случившееся — трагедия и беда, а также, возможно, грозное символическое предзнаменование.
Но настоящее уничтожение храма может случиться только тогда, когда среди фотографирующихся в нем не останется ни одного молящегося.