Заставим Сталина капитулировать

Николай Иванович Кочин - писатель для историка 1920-х-1930-х гг. крайне интересный. У него есть два романа о проблемах начала коллективизации и индустриализации: "Девки" и "Парни". Романы написаны онлайн, параллельно событиям, там много бытовых деталей, много типажей своих лет, записаны сомнения и аргументы эпохи. Меня просили посоветовать - советую, читайте.

Николай Кочин был посажен в 1943 году вместе с небольшой группой писателей за антисоветчину. Я считаю Кочина непрактичным романтиком, никаким врагом он не был, просто заразился настроениями "гнилой" мещанской интеллигенции, а ума промолчать во время жестокой войны не хватило. Ну вот что он показывал сам на следствии, никто за язык не тянул:

« ...Считалось, что я лучше всего знаю деревню, а о ней не пишу. Почему? [Я видел сильное сопротивление колхозам. Целые поля оставались незасеянными. Появлялись саботаж, убийства коллективизаторов. Я был убеждён, что, в конце концов, правительство вынуждено будет капитулировать и вернуться на путь мелких индивидуальных хозяйств. В этом меня укрепляли слухи, которыми я жадно питался. Слухи о том, что делалось на юге, на Украине, в Сибири, в Узбекистане, в Таджикистане. Говорили о том, что там выселяют крестьян целыми станицами, что поля заросли травою, что люди умирают с голоду... И хотя колхозы продолжали расти и развиваться, я оставался на прежних позициях, не веря в их длительное существование.]

Я не хотел и не мог писать о них со всей страстью искренности, дающей силу моему творчеству. И произведения, написанные на эту тему, я считаю фальшивыми, ненужными, кратковременными, и к подобного рода заданиям партии и правительства относился враждебно, находя, что книги на колхозные темы афишируют выдуманные успехи колхозного строя. Я писал наскоро статьи, очерки, брошюры и ничего больше. Я создавал видимость, как я восхищён колхозным строем. На самом же деле, когда партия давала мне и моим товарищам серьёзные задания, мы их саботировали».

Сам лично во время войны признался в саботаже и фактически нецелевом использовании бюджетных средств, которые государство щедро тратило на писателей. Все "серьезные задания партии" - это оплаченные творческие командировки, по итогам которых писатели на дали заказанные произведения.Покажите мне следователей и судей, которые при таких условиях не умоют руки и не дадут сделать дело закону?

Но мне хочется сакцентрировать ваше внимание на выделенной фразе. Меня часто спрашивают, с чего вы, мол. так уверены, что саботаж коллективизации был осознанным? Да просто из-за таких фраз, рассыпанных в источниках. Из них ясно, что была ОЧЕНЬ МАССОВАЯ уверенность, что борьба против колхоза заставит капитулировать сталинскую аграрную реформу и все вернется на круги своя, - к собственной лошадке, барышам с рынка и вольному единоличному хозяйству.

Там гораздо интересней отношение автора к двурушникам, такое надо в школах преподавать:

>Роман Николая Кочина «Парни» (1934 г.) показывает, как меняются судьбы и личности трех парней в ходе строительства автомобильного завода в Нижнем Новгороде. Иван Переходников, молодой женатый крестьянин, на месте деревеньки которого развернуто строительство. Мозгун — бывший беспризорник из рабочей семьи, вор и шулер, которого некий партработник вытащил к нормальной жизни и который сам стал убежденным молодым коммунистов-ударником. Неустроев — сын подрядчика, прикидывающийся коммунистом и ударником.

>Роман закончен уже к 1934 г., но показывает, как стал возможен 1937 год с социальной точки зрения. Обязательно прочитайте, если есть желание разобраться в психологии 1937 года. Но в романе есть еще пророческий диалог, в котором можно нам рассмотреть всех этих будущих борисок ельциных и мишек горбачевых, псевдокоммунистов, приспособленцев во власти. Вот он:

>«- И не думаю, Гриша, чтоб могли они такого, как я, положим, переродить. Умнее я многих здесь; это хотя бы видно по одному тому, что целые годы меня принимали не за то, что я есть. И вот вижу, что среди молодежи только ты мне под стать. И легко побеждал я окружающих давно затасканным оружием: мимикрией и мистифицированным красноречием. Велико это оружие — мистификация, историей проверенное. Лицо пролетария, рубаха пролетария, язык пролетария — и баста. Как просто! И ведь не мало нас таких. Армия, я думаю. И вот идет она среди ударников, вдохновляя массы. Заметь: вдохновляя. Портреты наши помещают, премии нам дают, биографии наши пишут, героями нас величают. Какая в этом сладость? А Шелковы — это дураки. Это я кривил душой, называя их зверями. Уж какие тут звери — бабы удержать в руках не могут. А я на виду, оттого и приглядываться ко мне нечего: ищут того, кто прячется. Мы хлопот вам меньше задаем. Ведь если бы ясна фигура моя была действительно, то ведь хлопот-то вам сколько! И теорию молодого кулака разрешай, и мелкобуржуазного интеллигента, и союзника, и тому подобное. А тут все ясно. Руководитель ударной бригады и всегдашний застрельщик всех компаний и герой Константин Неустроев. Нет, напрасно ты против меня восставать хочешь.
«Циник он или серьезно? — думал Мозгун. — Если цинизм это, откуда у него такая победная развязность и нахальство?»
— Социальная-то паранджа когда-нибудь слетит у каждого, — сказал Мозгун. — С чумой — и то деремся, не только с бациллой мимикрии.
— Мимикрия-то, она хуже чумы, Гриша. С чумой хоть бороться можно, а с мимикрией попробуй поборись, когда и бороться-то не с кем. Потому что врага-то не видно. Да в случае ежели и доберутся, что «играешь», какое тут наказание? С одного места на другое переходишь. Но оружие-то это оставляешь при себе, оно верное. Это не только я к примеру говорю, но и более умные того же держатся мнения. Отрекайся от себя — вот самый жизненный сейчас лозунг. И человек цепко за него ухватился. Человек быстро выучился говорить: «Я с коллективом», «Я присоединяюсь», «Я того же мнения, как и все» и тому подобное. Милый Гриша, эти искатели «своего» только путаницу в дело вносят. Спрячь «свое» — и дело с концом. Нет, я за мимикрию. Я вот сейчас разойдусь с тобой и опять прежним стану, так что пойду в райком первым да свои слова и передам, как сказанные тобою. Авторитет мой там не ниже твоего стоит, пожалуй, тебя и упекут. Вот она, мимикрия-то!
Он захохотал жутко, неестественно, и Мозгун отдернул руку с гадливым отвращением.
— А коли ошибки у меня найдут, так я понесу такую ахинею насчет незрелости в марксизме, насчет нуждаемости в «переваривании» моей персоны в «рабочем котле», что меня даже к «здоровому коллективу прикрепят» и, пожалуй, тебя же, как выдержанного партийца, заставят надо мною идеологическое шефство взять.
— Тараканья психология, трусость. Опасно — так в щель, не опасно — так выползай, темно — так кусай. А ведь человеческое дело не в темноте делается. Ох, брал; все выходит наружу. Помнишь, ты сказку говорил, когда Переходникова прощал, про Иванушку-дурачка. Я только теперь ее разгадал. Обоюдоострая сказка. Ведь для меня да для Ивана ты ее говорил. И обоим ведь потрафил. Да, да, помню — все время Иванушка, крестьянский невпопад делает: то иголку в сено воткнет; идя с базару, то деготь на плече несет. Отец был руководителем ему. А кто у мужика руководитель — понятно. Дает советы все правильные, да не попадающие в лад с самой жизнью, и получается все наоборот.
Они остановились за кустарником, на распутье к эстакаде. Остановились нерешительно и стали друг против друга..
— Ты пригоден для государственных преступлений, — вымолвил Мозгун. — Выдержка твоя изумительна.
— Конечно, — ответил Неустроев».