Был как-то на Соловках, в Соловецком монастыре. В одном из скитов вышел нам навстречу монах, молодой ещё мужик, лет ему было, думаю, около сорока пяти. И двадцать три из них он прожил тут, один. Восстанавливал монастырские помещения, служил, жил. Красивый, борода чёрная, глаза и небесными не назовёшь — они занебесные.
Письмо седьмое. Не отводя глаз
Думаю: «Я где-то видел его только что, совсем недавно».
Даже своей жене шепнул: «Где-то я видел, но где? Он же не уезжает отсюда никуда, этот монах».
На обратном пути уже вспомнил: я ж только что с Донбасса приехал на Соловки. Там и видел, где-то на «передке», после ночного боя.
Эти глаза — их не выдумаешь, не нарисуешь.
Глаза людей, которые привыкли смотреть за самый край, куда-то туда, куда большинство из нас не смотрит вовсе — просто не имеет возможности. Дела всё, дела...
Мы можем делать серьёзное лицо, можем суровое, можем сладкое, можем кислое. Много чего можно изобразить.
А вот эти глаза…
Впрочем, говорят, что на самом деле никакого выражения у глаз нет и ничем глаз человеческий от другого глаза не отличается: ощущение даёт мимическая сетка лица — морщинки, привычка вглядываться, или улыбаться, или презирать, или смотреть свысока. Или смотреть на смерть, взгляда не отводя.
Но только не в пьяном или наркотическом угаре, и не в припадке самообожания, мотаясь с бритвой по квартире и всех пугая, а вот так, банально, каждый день, в трезвом виде, каждую минуту помня о бренности своего тела, которое ты сюда, на войну, спокойно, самовольно принёс.
Кто хочет таких же глаз — дело несложное. Глядящаяся в них смерть — лучший визажист.
Кто не хочет — не завидуйте. И вообще лучше не трогайте эту тему. Вы тоже очень красивые ребята, вас никто не хотел обидеть.
***
Едем на красивой колымаге, разрисованной эмблемами бригады, — бойцы любят рисовать на железе, бойцам нравится, чтоб красиво.
Подполковник — замечательный мужик лет, кажется, за пятьдесят, быстрый в движениях, то с матерком разносящий всех подчинённых в пух и прах, то шутливый: в общем, всё как положено дельному старшему офицеру. И замполит — другой замечательный мужик, коротко стриженный и такой, знаете, крепко стоящий, вбитый в землю — с разбегу не завалишь.
«В посадке с «Утёса» могут нас прочесать», — буднично сообщает подполковник. Не прибавляя скорости, потому что и так мчим эге-гей как.
Мы выехали из Донецка в сторону своего «передка» и чужих позиций.
Мне нравится сложившийся здесь военный сленг: в Чечне двадцать лет назад так не говорили. И пятнадцать лет назад — тоже не слышал.
«Прочесать» — не в смысле зачистить «зелёнку», а — расстрелять, подстрелить.
Ещё есть замечательное слово «размотать»: это когда отдельного человека или подразделение убило, верней, порвало, разорвало так, что не соберёшь. «Размотало бойца» — означает: не поймёшь, где голова, где ноги. «Размотало взвод» — означает примерно то же самое, но только случившееся с целым взводом, где половина личного состава точно выбыла.
Если «могут прочесать» — предположение, имеющее не самую высокую вероятность, то «здесь могут размотать» говорится в том случае, когда не до шуток.
Посередине между «прочесать» и «размотать» — «накрошить».
И ещё есть отличное слово, хоть и нецензурное: «к***б». И производное от него «к*****ство» — тоже с этой войны. Означает — в зависимости от ситуации — одновременно и бойца неуравновешенного, склонного к залётам и к шальным поступкам, и бойца или даже командира, живущего не по уставу, свободного и яркого в своих решениях, мужественного до безбашенности.
...Посадку минуем, вылетаем на солнечную асфальтовую дорогу. Машин тут нет вовсе.
И такое всё милое, лиричное, пустынное, тихое. Птицы поют, наверняка (в машине не слышно).
Это ещё что: в прошлый раз на той же машине решили сократить дорожку и «сквозанули» (тоже местное слово: смысл, думаю, понятен) к месту назначения по объездной. Ну, пару километров сэкономить. Выкатили, а там стоит ошалевший пост: машина вроде своя едет, командирская, но с украинских позиций.
Встали возле них, а там глаза по рублю: «Там же ж хохлы стоят теперь, вы что там делали?»
Экономили. Жизнь-то длинная, можно срезать маленько.
Вот это называется «к****ство» — в обоих смыслах.
А могли бы и прочесать. А то и размотать.
***
Украинская сторона использовала перемирие просто и со вкусом: раз в них не стреляют, а им — можно, то они стреляли и ползли в серую зону. Где-то вползли на километр, где-то на пятьсот метров, а где-то на пять километров. ОБСЕ этому никак не препятствовало.
Впрочем, вру: когда последний раз был прорыв под Дебальцево и это оказалось слишком заметным — в силу хотя бы того, что погибло с украинской стороны слишком много бойцов (гораздо больше, чем сообщила украинская сторона, но меньше, чем сообщили донецкие военные), — из Логвиново «правосекам» порекомендовали выйти сотрудники ОБСЕ.
Но это единичный случай. А так — ползут и ползут. И хвалятся потом в сетевых журналах: «Забираем свою землю метр за метром!» Ну, то есть заходят туда, где никого нет, и там закрепляются.
В какой-то момент та сторона обнаглела до такой степени, что стала в открытую передвигаться в зоне прямой видимости: сами ходят, машины ездят, бронетехника катается. Минские соглашения ведь! Причём сами ещё и стреляют.
«Мы их тут накрошили однажды», — сообщает подполковник за рулём. Некоторое время молчит, потом бесстрастно добавляет: «Теперь ползают».
На днях в сети я обнаружил журнал одной харьковской медсестры, которая собирает гуманитарную помощь на раненых, поступающих в их госпиталь. Цифры, которая эта медсестра обнародует, отчитываясь о каждом дне, были поразительны: понедельник — 10 раненых, вторник — 17 раненых, среда — 20 раненых, четверг — 13 раненых, пятница — 10 раненых, половина тяжёлые. И так каждый день. И это лишь один харьковский госпиталь. И это только «трёхсотые» — о «двухсотых» она не знает.
Днём позже, на другом уже «передке», я рассказал местному офицеру об этих цифрах.
Он пожал плечами: «Работаем».
Но все перечисленные (и не перечисленные здесь) потери — это лишь затем, чтоб в серой зоне погулять. Бред какой-то, нет? Понятно, что в киевских кабинетах сидят люди сомнительных моральных качеств, но граждане на Украине должны же остаться — те самые, возмущённые, свободолюбивые, которые так любят рассказывать про «путинских рабов». Вы сами-то кто? У вас детей убивают просто так, а вы строчите свои хвалебные, вздорные посты.
Или вам рассказали, что здесь сдерживают «российскую агрессию»? Так вам врут. Никто никуда не идёт. Ждут, когда вы успокоитесь там.
***
На позициях с нашей стороны, куда мы подъехали, — заметное, но не громкое, а усталое раздражение.
БК выдают под расписку и столько, чтоб, если что, можно было застрелиться.
«Миномёты есть, мин нет, — морщась, как от сердечных проколов, говорит капитан на этом передке. — Два магазина на «калаш».
Выкручиваются как могут.
Кое-что могут, но ведь надо всё время выкручиваться.
А здесь, только на этом участке, пять «трёхсотых» за три недели.
Позиции стоят на самой окраине местного городка.
То есть бойцы живут буквально в крайних домиках. Дальше — карьер, серая зона.
«С той стороны не всякий раз стараются по нашим позициям попасть — бьют сразу по городку», — рассказывают бойцы бесстрастно.
Усталость жителей, живущих сразу за нашими позициями, ясна.
Не надо быть стоумовым, чтоб догадаться: украинские силовики на эту усталость работают. Им всё кажется, что вот-вот — и случится бунт. Два года уже им так кажется.
Но будет, при случае, иное.
Ещё в первый год войны под Донецком украинский лётчик расстрелял храм — он страшно горел, погибло несколько мирных жителей, ребёнок оказался под завалом, его тут же извлекли оттуда с перебитыми ногами. Самолёт тем временем подбили, лётчик катапультировался.
Ополченцы даже не успели его взять в плен. Местные жители разорвали его на куски. В буквальном смысле. Хоронить было нечего.
...Попадёте в плен к армии ДНР — будут кормить и холить. Попадёте к мирным жителям, которых вы терзали из месяца в месяц, — мама не опознает вас.
На Украине сидит сейчас мама и думает: это не мой сынок так делает, это чей-то другой.
Это твой.
И если ты, мать, думаешь: «Вам так и надо!» — то и ему будет «так и надо».
***
В городке до недавнего времени было написано на заборе кем-то из местных «заукраинцев» (и такие тут есть, по крайней мере были): «Россия, геть!»
Городское начальство дремало, пока не приехал наш подполковник и не устроил разнос.
«Сейчас нарочно заеду, гляну, закрасили или нет», — говорит он.
Мы сделали небольшой крюк.
Не закрасили, но исправили «геть» на «мать».
«Россия мать» получилось.
И смех, и грех. Краску берегут.
Закрывать глаза на имеющиеся проблемы не стоит. Девять десятых жителей Донбасса при любом голосовании снова выберут независимость, факт. Но травленные ересью «украинства как русофобии» тут, конечно же, имеются. Чаще всего в молодёжной среде — среди недоумков, успевших поверить украинским учебникам по истории.
В Иловайске в своё время взяли группу из двадцати молодых людей. Готовились к диверсиям, все — местные.
Оперативники глазам своим не поверили: «Ваш собственный город разносила украинская артиллерия — а вы?..»
Давайте отдавать себе отчёт: каждый год, каждый выпуск украинских школ даёт шеренги и толпы подростков с поехавшим набекрень сознанием.
Если в год их выпускается по миллиону — через десять лет их наберётся десять миллионов.
На Донбассе таких больше не появится. Но только на Донбассе. А там, с той стороны?
В киевских кабинетах отлично отдают себе отчёт, что делают. Их электорат тает на глазах: старшее поколение копит разочарование и бешенство. Но если у этой власти будет ещё десять лет — они перекусают, инфицируют целую армию юных и бешеных.
***
Подполковник, смеясь, рассказывает:
«У меня соседи в 12 часов ночи решили праздник устроить. Поют, пляшут».
Я сходил, говорю: «Лучше спать лечь, уважаемые».
Спускаюсь в свою квартиру, слышу, орут: «Да нам пох!»
В подъезде нашем есть рубильник, ключ только у меня. Я пошёл и вырубил свет…
Они снова давай орать: «Да пох! Да пусть приходит и расстреливает!»
Я взял автомат и прихожу к ним: «Так, построились. Эти пятеро сейчас поедут рыть окопы».
В общем, разошлись они скоро и очень мирно.
Но я теперь мимо прохожу и здороваюсь с соседями исключительно так: «Привет, правосеки!»
Они мне: «Ну зачем вы так?» Протрезвели и раскаиваются...»
«О, смотри, видишь снесена металлическая конструкция? Это наши позавчера попали под обстрел, неслись ночью без фар, перепутали поворот и ка-а-а-ак влетели сюда. Мотор — в салоне, машина — вдребезги. Слава Богу, все живые остались… А чего: стреляют же», — с пониманием заключил он.
Всякое бывает.
***
Переезжаем на следующие позиции, здесь было что-то вроде промышленного предприятия.
«Вчера вот сюда — прямое попадание танка, — комментирует подполковник. — Позавчера это здание «саушка» накрыла».
Нас встречает местный старший: круглое, красивое лицо, быстрые, серьёзные, миндалевидные глаза, похож на рыбака. Просит его не снимать, не фотографировать, лучше даже не запоминать.
«Придётся на ту сторону идти, языка брать, зачем мне это», — говорит он без улыбки. Вообще никогда не улыбается, хотя по всему видно, шутить умеет очень смешно. И вообще — быстрый в реакциях, как хищная рыба.
— Мы съездим на первую линию, — говорит подполковник.
— Нельзя, товарищ полковник (почему-то он называет его полковником), — там простреливается.
— Та ланна? — иронично реагирует подполковник (судя по звёздам на плечах).
Мы едем по убитой дороге к первой линии.
«Отсюда до украинских позиций — двести метров», — спокойно сообщает подполковник. Лицо его невозмутимо.
Мы ехали минут пять, достаточно быстро, но когда прибыли на место — там уже был тот самый круглолицый, похожий на рыбака, даже дыхание не сбил.
Стоял и ждал, как будто его двойник.
«Ты своими козьими тропами…» — сказал подполковник, не удивившись.
Машину загнали в ангар, чтоб не отсвечивала.
В плюс нам играло то, что в это время суток солнце светит в глаза украинской стороне. Солнце тут яркое, донецкое, упрямое.
Они начинают всерьёз стрелять, как только солнце зависает у них над головой.
Мы лезем на вышку посмотреть на украинские позиции.
«Лучше не надо, — грустно говорит наш «рыбак» снизу. — Здесь всё пристреляно у них».
Ощущения в области лба действительно неприятные.
Спускаемся вниз и едим дикий абрикос у деревянного забора.
В двухстах метрах от нас люди, которые бы нас с удовольствием убили. Как минимум три старших офицера армии ДНР и один советник — улов отменный.
Передвигаемся чуть в сторону, отсюда тоже хорошо видно.
«Видишь флаг с трезубцем? С того седла бьют. Мы раньше здесь ночевали. Неделю назад танк прямой наводкой разобрал здание».
(Да, здесь ещё есть слово «разобрал». Очень колоритное.)
Едем назад, к месту нынешней дислокации этих ребят — снова пять минут по убитой дороге.
«А тут у нас был сортир на пять мест, идеальный», — говорит рыбак на подъезде.
Мы видим только гору мусора и камней.
«Саушка», прямое попадание, три дня назад, — докладывает рыбак. — Хорошо ещё никого там не было. А такой был сортир!»
«Святотатство», — говорит подполковник.
***
Другой день, другие позиции.
Сначала битый-перебитый посёлок, там осталось пятьдесят жителей, а раньше местные исчислялись тысячами. На улице встречается одна женщина, невозмутимо идущая куда-то, а через минуту ещё и вторая.
«Многолюдно сегодня», — совершенно спокойно говорит кто-то в нашей машине. Это совсем не шутка.
Мне показывают мост, где в своё время были подбиты три украинских танка, фактически ворвавшихся в город. Чтоб последний танк не проехал, мост пришлось подорвать: рухнуло прямо на танк, боекомплект сдетонировал, все танкисты погибли.
— А сейчас с той стороны есть танки?
— Есть, конечно. У них всё там есть. Беспилотники — их по семь штук летает. Эскадрилья целая. Поставляют им нормально. Израиль, кстати.
— Да ну?
— Им же ж по барабану кому. Они ж свои беспилотники и сирийцам продают, и палестинцам, имеют с этого. Им главное — покупатель.
— А, тогда ладно. Бизнес.
Сюда мы заезжаем, прямо в лобовую видя украинские позиции. До них, к счастью, полтора километра. Тем не менее, всё равно забавно. «Во-о-о-он они стоят», — говорит майор, сопровождающий нас.
Чтобы щёлкнуть по машине, нужен очень хороший снайпер.
Заезжаем в расположение: оно организовано в оставленном доме.
Видно, что живут тут мужики — аккуратные, но всё-таки мужики. Типа, знаете, художников: некоторая даже красота наведена, посуда вымыта, но всё такое… творческое.
Появляется невысокий бородатый боец, его так и зовут — Борода.
— Здравия желаю! — и сразу переходит к делу. — Товарищ майор, хотел я попросить, это, как его, пластилинчика.
— Какого? — с совершенно серьёзной миной шутит майор. — Это который курят что ли?
— Нет.
— А какого? Косяк забить?
— Нет, взрывчатку.
— А куда она тебе?
— Ребята наши с Докучаевска звонили — говорят, с той стороны с «сапога» стреляют. Набивают «сапоги» полные гаек, болтов, всяких там шурупов. Укропы так делают, да. Ну, и я тоже думаю надо так сделать.
Майор никак не реагирует, даже не улыбается.
Бородатый боец не настаивает на ответе. Видимо, между ними уже сложилась какая-то незримая договорённость, не требующая словесных формулировок.
***
Идём на самый «передок» по «зелёнке».
«Здесь будет десять установок ПТУР с дальностью стрельбы 4 км, — делится майор. — И четыре БМП. Стоп, это уже крайняя точка... Пятьсот метров с левой стороны — «зелёнка», видишь? Там укропские укрепления».
Заходим в здание, что-то вроде бывшей мастерской.
(Банальный риторический вопрос, но всё время хочется им задаться.
Представим, стоит тут местный мастер, года эдак два назад, тут нисходит к нему ангел или демон в человеческом облике и говорит: «А знаешь ли ты, Петрович, что не далее как в следующее лето на месте твоей мастерской будет передовая, и в неё будут бить вражеские танки, и всё вокруг заминируют, а на поле будут лежать непогребённые люди, которых пожрут собаки?»
Как бы засадил Петрович в лоб этому ангелу! Или демону.)
На втором этаже свежая пробоина, где-то метр на метр.
Это в прошлый четверг.
Осколком тяжело ранило бойца, мужика пятидесяти четырёх лет.
«Родился в Донецке, потом уехал в Россию, — рассказывает майор. — Сам моряк. В дальние плавания ходил. Он здесь уже воевал, держал оборону на аэропорту. После аэропорта рассчитался по семейным обстоятельствам. Уладил семейные дела и вернулся. И вот».
В помещении боец 21-го года и офицер, тоже, как часто бывает на «передке», красавец: переодень — и в любой глянцевый журнал.
Исследование, что ли, устроить: чего таким мужикам надо на войне.
Спросил у него про личное: а у него всё в порядке — жена, ребёнок, высшее образование, защитил диплом по теме «Экономика предприятия» (возвращаемся к любимой теме замайданных блогеров: в Донецке воюют бомжи и наркоманы — ага, хоть бы одного встретить). Квартира у офицера прямо здесь, в Донецке.
Так что ответ один и простой: Родину защищает. Никакой ложной психологии, всё на своих местах.
Может, и правда: в красивом человеке — красиво всё?
Эти мимические морщины, этот строй лица, эти ясные глаза и правильный рот — всего лишь отражение ясного, правильного, мужественного характера?
Вёл бы себя иначе — и выглядел бы иначе.
Он рассказывает, как ранило бывшего моряка: «Услышали выхлоп, Борода крикнул: «Ложись!» Упали, но уже в лежащего попало. Быстро сообразили, жгуты наложили, перевязали».
...Поговорили и с молодым пацаном, а он, как тут оказалось, тоже получает высшее образование, тоже квартира здесь, подруга.
Я взял бинокль, забрался на лестницу, полюбовался на «зелёнку», где украинские позиции.
— Солнце заходит, нам в глаза светить начинает — и они приступают. Начинают по ясиноватовскому посту. Мы отвлекаем на себя.
Майор сказал: «Едем? Скоро стемнеет».
Он мог бы и не ехать никуда, но заботился о нас.
Мы поехали.
Вслед за нами, отъехавшими, в это здание ударили. У молодого пацана контузия.
***
День новый.
Разговариваем по пути.
— А эту их позицию мы вычислили потом по видео. Они сидели на глубине, и туда прилетело. Смотрим на видео, а там всё в прах: кровати, подушки, всё в крови, еле разбирают там, где что, — кошмар. Ровно положили.
— Что вы говорите такое? Там сдетонировали боеприпасы.
— Да, забыл. «Сдетонировали боеприпасы». «Неаккуратное обращение».
— А сейчас у них там что происходит? Вы их срисовываете?
— Они укрепляются. Блиндажи. Внаглую вылезают и начинают ремонтировать. Копают, носят что-то, тягают.
— ОБСЕшники на наши укрепления вообще не выезжают. На Спартак приезжали за два года два раза, под сумасшедшей охраной, заранее предупредили укропов. Где мы сейчас, их не было никогда. И на других объектах то же самое.
— То, что нас обстреливают — их не интересует?
— Категорически... Помню зато, как единственный раз на посёлок американские журналисты приехали. Идут по дороге, в касках, красивые такие все. Дошли вот досюда и тут как начал «Утёс» работать, а с ними приехала охрана. Журналисты разбегаются, охрана их хватает. Бах, бах, бах! Я говорю: «Короче, янки, гоу хоум!» Но Верка под конец напоила их сэмом (это на местном диалекте «самогон». — прим. З.П.), так они отсюда уезжали такие ласковые: «Рашен, рашен...» — шепчут.
— А тут приехал с Канады один, с замполитом поговорил десять минут и говорит: «Я хочу связать свою жизнь с вашим подразделением».
— В эту деревню арабы зашли. Или негры. В бинокль смотрели: чёрные все.
— В Харькове, передают, поляки ходят. Переодеты в форму украинской армии, а украинский не знают. Только по-польски.
— ВСУ не хотят воевать. Часто: выстрел из миномёта, а прилетает болванка. Зато «Айдар» бьёт по городу, и они осмысленно бьют, суки. Беременную женщину убили — это «Айдар» накрыл.
— А вот с той стороны, кто у вас стоит? «Айдар» по-прежнему?
— Там теперь «правосеки» стоят. Горно-пехотная и «правосеки».
— Смотри, какое чистое небо над Донецком. Несколько самых вредных предприятий закрылось — даже летучие мыши появились. До войны такого чистого неба не было.
***
День очередной.
Летим на чёрном джипе.
Вокруг — поля и пустота. Никого.
Мост.
Меня привёз сюда Костя Долгов, славный парень, мой товарищ, активист харьковского сопротивления (сидел там в тюрьме, его вызволил Олег Царёв), потом заместитель министра иностранных дел ДНР, сейчас одновременно и местный военкор и военнослужащий бригады «Кальмиус».
Говорливый, велеречивый, добродушный, с заметной греческой кровью, с некоторой даже гусарской бравадой реагирующий на всякую близкую опасность. Без понтов, а просто с хорошей нарочитостью не замечающий ничего дурного и продолжающий любой начатый разговор на той же весёлой ноте: ну начнут стрелять так начнут, не опускать же из-за этого финал такой знатной истории.
«Там место отличное, — говорит он довольно, словно выбрал удивительную площадку для пикника. — Виноградник, и где сто метров до украинских позиций, где пятьдесят, где тридцать. Лежишь, а там разговор: «Мыкола, дывись!..»
(Костя тоже любой устный или печатный текст переводит на украинский, который знает в совершенстве. Иногда у меня возникает ощущение, что местные ополченцы говорят на украинском лучше, чем киевские политики.
На самом деле, объяснение простое: ополченцы вышли из народа, они росли и воспитывались в живой среде, и знания у них — живые, из земли. А те упыри уже лет по двадцать в кабинетах, и все эти двадцать лет говорили на русском. Украинский они начали учить по книжках и не так давно.)
***
Мы возле блиндажа.
Ко мне подходит командир с позывным Малой — без знаков отличия. Парень такой, знаете, весомый — на гражданке его приняли бы за любителя пива. Но вид этот обманчив, и Малой явно умеет делать разные суровые дела с дикой скоростью.
Некоторое время смотрит на меня. Потом аккуратно спрашивает: «Это вы с Батей приезжали в два часа ночи на позиции в Песках? Ты сидел у Бати в машине, а Батя за рулём?»
Батя — это глава ДНР Александр Захарченко.
Приходится признаваться: «Да, я».
Малой смотрит на меня внимательно. Он человек служивый и догадывается, что абы кто не будет ездить в машине главы. Тем более на пассажирском сиденье, когда глава за рулём. Тем более ночью. Тем более по «передку».
«А Батя знает, что вы идёте на виноградник?» — спрашивает он меня почти вкрадчиво.
«Он же в отпуске», — с деланой беззаботностью отвечаю я.
Но моя беззаботность тут никого не усыпит: «Знаете, я вас туда не пущу. Не знаю, кто вы, но мне сдаётся, что мне голову за вас оторвут. Извините. Я очень гостеприимный. Если Батя даст распоряжение — всегда пожалуйста. Но сегодня не могу. Приезжайте с Батей в другой раз».
Что тут скажешь.
С Батей нам и так есть куда съездить.
***
Здесь в блиндаже тоже какие-то удивительные лица, хоть картины рисуй.
Мужики все весёлые, добрые, радушные.
Настроение — как перед самым честным и радужным праздником. То ли крестины, то ли именины.
Показали мне флаг: на нём все бойцы расписываются. Я все позывные прочитал вслух, чтоб прозвучали.
Смотрю на людей: глаза их сияют.
...Наверное, потом эти глаза могут пропасть, перекраситься, перестроиться.
Появятся другие морщинки, другая мимика.
Заселится всё то, чего не было здесь: суета, маета, липовая тоска, похоть, жадность до всякого добра и даже до еды на столе, привычка не платить за понты, мести попусту языком и прочее, чего на гражданке в избытке.
И на войне эти вещи встречаются, никто ж не скрывает, но война это выжигает, вываривает, выветривает постоянно, ежеминутно, упрямо.
Смерть, смотрящая на тебя, ведущая игру за тебя и далеко не всегда выигрывающая, делает человека благородней, чище, прямей.
Ощущение собственной правды делает то же самое.
Флаг раскрыли — он разноцветный, яркий, радостный, а там позывной за позывным, позывной за позывным... И старший говорит: а этого убили, и этого убили, и этого убили.
Сейчас, сейчас
Письмо седьмое. Не отводя глаз
Думаю: «Я где-то видел его только что, совсем недавно».
Даже своей жене шепнул: «Где-то я видел, но где? Он же не уезжает отсюда никуда, этот монах».
На обратном пути уже вспомнил: я ж только что с Донбасса приехал на Соловки. Там и видел, где-то на «передке», после ночного боя.
Эти глаза — их не выдумаешь, не нарисуешь.
Глаза людей, которые привыкли смотреть за самый край, куда-то туда, куда большинство из нас не смотрит вовсе — просто не имеет возможности. Дела всё, дела...
Мы можем делать серьёзное лицо, можем суровое, можем сладкое, можем кислое. Много чего можно изобразить.
А вот эти глаза…
Впрочем, говорят, что на самом деле никакого выражения у глаз нет и ничем глаз человеческий от другого глаза не отличается: ощущение даёт мимическая сетка лица — морщинки, привычка вглядываться, или улыбаться, или презирать, или смотреть свысока. Или смотреть на смерть, взгляда не отводя.
Но только не в пьяном или наркотическом угаре, и не в припадке самообожания, мотаясь с бритвой по квартире и всех пугая, а вот так, банально, каждый день, в трезвом виде, каждую минуту помня о бренности своего тела, которое ты сюда, на войну, спокойно, самовольно принёс.
Кто хочет таких же глаз — дело несложное. Глядящаяся в них смерть — лучший визажист.
Кто не хочет — не завидуйте. И вообще лучше не трогайте эту тему. Вы тоже очень красивые ребята, вас никто не хотел обидеть.
***
Едем на красивой колымаге, разрисованной эмблемами бригады, — бойцы любят рисовать на железе, бойцам нравится, чтоб красиво.
Подполковник — замечательный мужик лет, кажется, за пятьдесят, быстрый в движениях, то с матерком разносящий всех подчинённых в пух и прах, то шутливый: в общем, всё как положено дельному старшему офицеру. И замполит — другой замечательный мужик, коротко стриженный и такой, знаете, крепко стоящий, вбитый в землю — с разбегу не завалишь.
«В посадке с «Утёса» могут нас прочесать», — буднично сообщает подполковник. Не прибавляя скорости, потому что и так мчим эге-гей как.
Мы выехали из Донецка в сторону своего «передка» и чужих позиций.
Мне нравится сложившийся здесь военный сленг: в Чечне двадцать лет назад так не говорили. И пятнадцать лет назад — тоже не слышал.
«Прочесать» — не в смысле зачистить «зелёнку», а — расстрелять, подстрелить.
Ещё есть замечательное слово «размотать»: это когда отдельного человека или подразделение убило, верней, порвало, разорвало так, что не соберёшь. «Размотало бойца» — означает: не поймёшь, где голова, где ноги. «Размотало взвод» — означает примерно то же самое, но только случившееся с целым взводом, где половина личного состава точно выбыла.
Если «могут прочесать» — предположение, имеющее не самую высокую вероятность, то «здесь могут размотать» говорится в том случае, когда не до шуток.
Посередине между «прочесать» и «размотать» — «накрошить».
И ещё есть отличное слово, хоть и нецензурное: «к***б». И производное от него «к*****ство» — тоже с этой войны. Означает — в зависимости от ситуации — одновременно и бойца неуравновешенного, склонного к залётам и к шальным поступкам, и бойца или даже командира, живущего не по уставу, свободного и яркого в своих решениях, мужественного до безбашенности.
...Посадку минуем, вылетаем на солнечную асфальтовую дорогу. Машин тут нет вовсе.
И такое всё милое, лиричное, пустынное, тихое. Птицы поют, наверняка (в машине не слышно).
Это ещё что: в прошлый раз на той же машине решили сократить дорожку и «сквозанули» (тоже местное слово: смысл, думаю, понятен) к месту назначения по объездной. Ну, пару километров сэкономить. Выкатили, а там стоит ошалевший пост: машина вроде своя едет, командирская, но с украинских позиций.
Встали возле них, а там глаза по рублю: «Там же ж хохлы стоят теперь, вы что там делали?»
Экономили. Жизнь-то длинная, можно срезать маленько.
Вот это называется «к****ство» — в обоих смыслах.
А могли бы и прочесать. А то и размотать.
***
Украинская сторона использовала перемирие просто и со вкусом: раз в них не стреляют, а им — можно, то они стреляли и ползли в серую зону. Где-то вползли на километр, где-то на пятьсот метров, а где-то на пять километров. ОБСЕ этому никак не препятствовало.
Впрочем, вру: когда последний раз был прорыв под Дебальцево и это оказалось слишком заметным — в силу хотя бы того, что погибло с украинской стороны слишком много бойцов (гораздо больше, чем сообщила украинская сторона, но меньше, чем сообщили донецкие военные), — из Логвиново «правосекам» порекомендовали выйти сотрудники ОБСЕ.
Но это единичный случай. А так — ползут и ползут. И хвалятся потом в сетевых журналах: «Забираем свою землю метр за метром!» Ну, то есть заходят туда, где никого нет, и там закрепляются.
В какой-то момент та сторона обнаглела до такой степени, что стала в открытую передвигаться в зоне прямой видимости: сами ходят, машины ездят, бронетехника катается. Минские соглашения ведь! Причём сами ещё и стреляют.
«Мы их тут накрошили однажды», — сообщает подполковник за рулём. Некоторое время молчит, потом бесстрастно добавляет: «Теперь ползают».
На днях в сети я обнаружил журнал одной харьковской медсестры, которая собирает гуманитарную помощь на раненых, поступающих в их госпиталь. Цифры, которая эта медсестра обнародует, отчитываясь о каждом дне, были поразительны: понедельник — 10 раненых, вторник — 17 раненых, среда — 20 раненых, четверг — 13 раненых, пятница — 10 раненых, половина тяжёлые. И так каждый день. И это лишь один харьковский госпиталь. И это только «трёхсотые» — о «двухсотых» она не знает.
Днём позже, на другом уже «передке», я рассказал местному офицеру об этих цифрах.
Он пожал плечами: «Работаем».
Но все перечисленные (и не перечисленные здесь) потери — это лишь затем, чтоб в серой зоне погулять. Бред какой-то, нет? Понятно, что в киевских кабинетах сидят люди сомнительных моральных качеств, но граждане на Украине должны же остаться — те самые, возмущённые, свободолюбивые, которые так любят рассказывать про «путинских рабов». Вы сами-то кто? У вас детей убивают просто так, а вы строчите свои хвалебные, вздорные посты.
Или вам рассказали, что здесь сдерживают «российскую агрессию»? Так вам врут. Никто никуда не идёт. Ждут, когда вы успокоитесь там.
***
На позициях с нашей стороны, куда мы подъехали, — заметное, но не громкое, а усталое раздражение.
БК выдают под расписку и столько, чтоб, если что, можно было застрелиться.
«Миномёты есть, мин нет, — морщась, как от сердечных проколов, говорит капитан на этом передке. — Два магазина на «калаш».
Выкручиваются как могут.
Кое-что могут, но ведь надо всё время выкручиваться.
А здесь, только на этом участке, пять «трёхсотых» за три недели.
Позиции стоят на самой окраине местного городка.
То есть бойцы живут буквально в крайних домиках. Дальше — карьер, серая зона.
«С той стороны не всякий раз стараются по нашим позициям попасть — бьют сразу по городку», — рассказывают бойцы бесстрастно.
Усталость жителей, живущих сразу за нашими позициями, ясна.
Не надо быть стоумовым, чтоб догадаться: украинские силовики на эту усталость работают. Им всё кажется, что вот-вот — и случится бунт. Два года уже им так кажется.
Но будет, при случае, иное.
Ещё в первый год войны под Донецком украинский лётчик расстрелял храм — он страшно горел, погибло несколько мирных жителей, ребёнок оказался под завалом, его тут же извлекли оттуда с перебитыми ногами. Самолёт тем временем подбили, лётчик катапультировался.
Ополченцы даже не успели его взять в плен. Местные жители разорвали его на куски. В буквальном смысле. Хоронить было нечего.
...Попадёте в плен к армии ДНР — будут кормить и холить. Попадёте к мирным жителям, которых вы терзали из месяца в месяц, — мама не опознает вас.
На Украине сидит сейчас мама и думает: это не мой сынок так делает, это чей-то другой.
Это твой.
И если ты, мать, думаешь: «Вам так и надо!» — то и ему будет «так и надо».
***
В городке до недавнего времени было написано на заборе кем-то из местных «заукраинцев» (и такие тут есть, по крайней мере были): «Россия, геть!»
Городское начальство дремало, пока не приехал наш подполковник и не устроил разнос.
«Сейчас нарочно заеду, гляну, закрасили или нет», — говорит он.
Мы сделали небольшой крюк.
Не закрасили, но исправили «геть» на «мать».
«Россия мать» получилось.
И смех, и грех. Краску берегут.
Закрывать глаза на имеющиеся проблемы не стоит. Девять десятых жителей Донбасса при любом голосовании снова выберут независимость, факт. Но травленные ересью «украинства как русофобии» тут, конечно же, имеются. Чаще всего в молодёжной среде — среди недоумков, успевших поверить украинским учебникам по истории.
В Иловайске в своё время взяли группу из двадцати молодых людей. Готовились к диверсиям, все — местные.
Оперативники глазам своим не поверили: «Ваш собственный город разносила украинская артиллерия — а вы?..»
Давайте отдавать себе отчёт: каждый год, каждый выпуск украинских школ даёт шеренги и толпы подростков с поехавшим набекрень сознанием.
Если в год их выпускается по миллиону — через десять лет их наберётся десять миллионов.
На Донбассе таких больше не появится. Но только на Донбассе. А там, с той стороны?
В киевских кабинетах отлично отдают себе отчёт, что делают. Их электорат тает на глазах: старшее поколение копит разочарование и бешенство. Но если у этой власти будет ещё десять лет — они перекусают, инфицируют целую армию юных и бешеных.
***
Подполковник, смеясь, рассказывает:
«У меня соседи в 12 часов ночи решили праздник устроить. Поют, пляшут».
Я сходил, говорю: «Лучше спать лечь, уважаемые».
Спускаюсь в свою квартиру, слышу, орут: «Да нам пох!»
В подъезде нашем есть рубильник, ключ только у меня. Я пошёл и вырубил свет…
Они снова давай орать: «Да пох! Да пусть приходит и расстреливает!»
Я взял автомат и прихожу к ним: «Так, построились. Эти пятеро сейчас поедут рыть окопы».
В общем, разошлись они скоро и очень мирно.
Но я теперь мимо прохожу и здороваюсь с соседями исключительно так: «Привет, правосеки!»
Они мне: «Ну зачем вы так?» Протрезвели и раскаиваются...»
«О, смотри, видишь снесена металлическая конструкция? Это наши позавчера попали под обстрел, неслись ночью без фар, перепутали поворот и ка-а-а-ак влетели сюда. Мотор — в салоне, машина — вдребезги. Слава Богу, все живые остались… А чего: стреляют же», — с пониманием заключил он.
Всякое бывает.
***
Переезжаем на следующие позиции, здесь было что-то вроде промышленного предприятия.
«Вчера вот сюда — прямое попадание танка, — комментирует подполковник. — Позавчера это здание «саушка» накрыла».
Нас встречает местный старший: круглое, красивое лицо, быстрые, серьёзные, миндалевидные глаза, похож на рыбака. Просит его не снимать, не фотографировать, лучше даже не запоминать.
«Придётся на ту сторону идти, языка брать, зачем мне это», — говорит он без улыбки. Вообще никогда не улыбается, хотя по всему видно, шутить умеет очень смешно. И вообще — быстрый в реакциях, как хищная рыба.
— Мы съездим на первую линию, — говорит подполковник.
— Нельзя, товарищ полковник (почему-то он называет его полковником), — там простреливается.
— Та ланна? — иронично реагирует подполковник (судя по звёздам на плечах).
Мы едем по убитой дороге к первой линии.
«Отсюда до украинских позиций — двести метров», — спокойно сообщает подполковник. Лицо его невозмутимо.
Мы ехали минут пять, достаточно быстро, но когда прибыли на место — там уже был тот самый круглолицый, похожий на рыбака, даже дыхание не сбил.
Стоял и ждал, как будто его двойник.
«Ты своими козьими тропами…» — сказал подполковник, не удивившись.
Машину загнали в ангар, чтоб не отсвечивала.
В плюс нам играло то, что в это время суток солнце светит в глаза украинской стороне. Солнце тут яркое, донецкое, упрямое.
Они начинают всерьёз стрелять, как только солнце зависает у них над головой.
Мы лезем на вышку посмотреть на украинские позиции.
«Лучше не надо, — грустно говорит наш «рыбак» снизу. — Здесь всё пристреляно у них».
Ощущения в области лба действительно неприятные.
Спускаемся вниз и едим дикий абрикос у деревянного забора.
В двухстах метрах от нас люди, которые бы нас с удовольствием убили. Как минимум три старших офицера армии ДНР и один советник — улов отменный.
Передвигаемся чуть в сторону, отсюда тоже хорошо видно.
«Видишь флаг с трезубцем? С того седла бьют. Мы раньше здесь ночевали. Неделю назад танк прямой наводкой разобрал здание».
(Да, здесь ещё есть слово «разобрал». Очень колоритное.)
Едем назад, к месту нынешней дислокации этих ребят — снова пять минут по убитой дороге.
«А тут у нас был сортир на пять мест, идеальный», — говорит рыбак на подъезде.
Мы видим только гору мусора и камней.
«Саушка», прямое попадание, три дня назад, — докладывает рыбак. — Хорошо ещё никого там не было. А такой был сортир!»
«Святотатство», — говорит подполковник.
***
Другой день, другие позиции.
Сначала битый-перебитый посёлок, там осталось пятьдесят жителей, а раньше местные исчислялись тысячами. На улице встречается одна женщина, невозмутимо идущая куда-то, а через минуту ещё и вторая.
«Многолюдно сегодня», — совершенно спокойно говорит кто-то в нашей машине. Это совсем не шутка.
Мне показывают мост, где в своё время были подбиты три украинских танка, фактически ворвавшихся в город. Чтоб последний танк не проехал, мост пришлось подорвать: рухнуло прямо на танк, боекомплект сдетонировал, все танкисты погибли.
— А сейчас с той стороны есть танки?
— Есть, конечно. У них всё там есть. Беспилотники — их по семь штук летает. Эскадрилья целая. Поставляют им нормально. Израиль, кстати.
— Да ну?
— Им же ж по барабану кому. Они ж свои беспилотники и сирийцам продают, и палестинцам, имеют с этого. Им главное — покупатель.
— А, тогда ладно. Бизнес.
Сюда мы заезжаем, прямо в лобовую видя украинские позиции. До них, к счастью, полтора километра. Тем не менее, всё равно забавно. «Во-о-о-он они стоят», — говорит майор, сопровождающий нас.
Чтобы щёлкнуть по машине, нужен очень хороший снайпер.
Заезжаем в расположение: оно организовано в оставленном доме.
Видно, что живут тут мужики — аккуратные, но всё-таки мужики. Типа, знаете, художников: некоторая даже красота наведена, посуда вымыта, но всё такое… творческое.
Появляется невысокий бородатый боец, его так и зовут — Борода.
— Здравия желаю! — и сразу переходит к делу. — Товарищ майор, хотел я попросить, это, как его, пластилинчика.
— Какого? — с совершенно серьёзной миной шутит майор. — Это который курят что ли?
— Нет.
— А какого? Косяк забить?
— Нет, взрывчатку.
— А куда она тебе?
— Ребята наши с Докучаевска звонили — говорят, с той стороны с «сапога» стреляют. Набивают «сапоги» полные гаек, болтов, всяких там шурупов. Укропы так делают, да. Ну, и я тоже думаю надо так сделать.
Майор никак не реагирует, даже не улыбается.
Бородатый боец не настаивает на ответе. Видимо, между ними уже сложилась какая-то незримая договорённость, не требующая словесных формулировок.
***
Идём на самый «передок» по «зелёнке».
«Здесь будет десять установок ПТУР с дальностью стрельбы 4 км, — делится майор. — И четыре БМП. Стоп, это уже крайняя точка... Пятьсот метров с левой стороны — «зелёнка», видишь? Там укропские укрепления».
Заходим в здание, что-то вроде бывшей мастерской.
(Банальный риторический вопрос, но всё время хочется им задаться.
Представим, стоит тут местный мастер, года эдак два назад, тут нисходит к нему ангел или демон в человеческом облике и говорит: «А знаешь ли ты, Петрович, что не далее как в следующее лето на месте твоей мастерской будет передовая, и в неё будут бить вражеские танки, и всё вокруг заминируют, а на поле будут лежать непогребённые люди, которых пожрут собаки?»
Как бы засадил Петрович в лоб этому ангелу! Или демону.)
На втором этаже свежая пробоина, где-то метр на метр.
Это в прошлый четверг.
Осколком тяжело ранило бойца, мужика пятидесяти четырёх лет.
«Родился в Донецке, потом уехал в Россию, — рассказывает майор. — Сам моряк. В дальние плавания ходил. Он здесь уже воевал, держал оборону на аэропорту. После аэропорта рассчитался по семейным обстоятельствам. Уладил семейные дела и вернулся. И вот».
В помещении боец 21-го года и офицер, тоже, как часто бывает на «передке», красавец: переодень — и в любой глянцевый журнал.
Исследование, что ли, устроить: чего таким мужикам надо на войне.
Спросил у него про личное: а у него всё в порядке — жена, ребёнок, высшее образование, защитил диплом по теме «Экономика предприятия» (возвращаемся к любимой теме замайданных блогеров: в Донецке воюют бомжи и наркоманы — ага, хоть бы одного встретить). Квартира у офицера прямо здесь, в Донецке.
Так что ответ один и простой: Родину защищает. Никакой ложной психологии, всё на своих местах.
Может, и правда: в красивом человеке — красиво всё?
Эти мимические морщины, этот строй лица, эти ясные глаза и правильный рот — всего лишь отражение ясного, правильного, мужественного характера?
Вёл бы себя иначе — и выглядел бы иначе.
Он рассказывает, как ранило бывшего моряка: «Услышали выхлоп, Борода крикнул: «Ложись!» Упали, но уже в лежащего попало. Быстро сообразили, жгуты наложили, перевязали».
...Поговорили и с молодым пацаном, а он, как тут оказалось, тоже получает высшее образование, тоже квартира здесь, подруга.
Я взял бинокль, забрался на лестницу, полюбовался на «зелёнку», где украинские позиции.
— Солнце заходит, нам в глаза светить начинает — и они приступают. Начинают по ясиноватовскому посту. Мы отвлекаем на себя.
Майор сказал: «Едем? Скоро стемнеет».
Он мог бы и не ехать никуда, но заботился о нас.
Мы поехали.
Вслед за нами, отъехавшими, в это здание ударили. У молодого пацана контузия.
***
День новый.
Разговариваем по пути.
— А эту их позицию мы вычислили потом по видео. Они сидели на глубине, и туда прилетело. Смотрим на видео, а там всё в прах: кровати, подушки, всё в крови, еле разбирают там, где что, — кошмар. Ровно положили.
— Что вы говорите такое? Там сдетонировали боеприпасы.
— Да, забыл. «Сдетонировали боеприпасы». «Неаккуратное обращение».
— А сейчас у них там что происходит? Вы их срисовываете?
— Они укрепляются. Блиндажи. Внаглую вылезают и начинают ремонтировать. Копают, носят что-то, тягают.
— ОБСЕшники на наши укрепления вообще не выезжают. На Спартак приезжали за два года два раза, под сумасшедшей охраной, заранее предупредили укропов. Где мы сейчас, их не было никогда. И на других объектах то же самое.
— То, что нас обстреливают — их не интересует?
— Категорически... Помню зато, как единственный раз на посёлок американские журналисты приехали. Идут по дороге, в касках, красивые такие все. Дошли вот досюда и тут как начал «Утёс» работать, а с ними приехала охрана. Журналисты разбегаются, охрана их хватает. Бах, бах, бах! Я говорю: «Короче, янки, гоу хоум!» Но Верка под конец напоила их сэмом (это на местном диалекте «самогон». — прим. З.П.), так они отсюда уезжали такие ласковые: «Рашен, рашен...» — шепчут.
— А тут приехал с Канады один, с замполитом поговорил десять минут и говорит: «Я хочу связать свою жизнь с вашим подразделением».
— В эту деревню арабы зашли. Или негры. В бинокль смотрели: чёрные все.
— В Харькове, передают, поляки ходят. Переодеты в форму украинской армии, а украинский не знают. Только по-польски.
— ВСУ не хотят воевать. Часто: выстрел из миномёта, а прилетает болванка. Зато «Айдар» бьёт по городу, и они осмысленно бьют, суки. Беременную женщину убили — это «Айдар» накрыл.
— А вот с той стороны, кто у вас стоит? «Айдар» по-прежнему?
— Там теперь «правосеки» стоят. Горно-пехотная и «правосеки».
— Смотри, какое чистое небо над Донецком. Несколько самых вредных предприятий закрылось — даже летучие мыши появились. До войны такого чистого неба не было.
***
День очередной.
Летим на чёрном джипе.
Вокруг — поля и пустота. Никого.
Мост.
Меня привёз сюда Костя Долгов, славный парень, мой товарищ, активист харьковского сопротивления (сидел там в тюрьме, его вызволил Олег Царёв), потом заместитель министра иностранных дел ДНР, сейчас одновременно и местный военкор и военнослужащий бригады «Кальмиус».
Говорливый, велеречивый, добродушный, с заметной греческой кровью, с некоторой даже гусарской бравадой реагирующий на всякую близкую опасность. Без понтов, а просто с хорошей нарочитостью не замечающий ничего дурного и продолжающий любой начатый разговор на той же весёлой ноте: ну начнут стрелять так начнут, не опускать же из-за этого финал такой знатной истории.
«Там место отличное, — говорит он довольно, словно выбрал удивительную площадку для пикника. — Виноградник, и где сто метров до украинских позиций, где пятьдесят, где тридцать. Лежишь, а там разговор: «Мыкола, дывись!..»
(Костя тоже любой устный или печатный текст переводит на украинский, который знает в совершенстве. Иногда у меня возникает ощущение, что местные ополченцы говорят на украинском лучше, чем киевские политики.
На самом деле, объяснение простое: ополченцы вышли из народа, они росли и воспитывались в живой среде, и знания у них — живые, из земли. А те упыри уже лет по двадцать в кабинетах, и все эти двадцать лет говорили на русском. Украинский они начали учить по книжках и не так давно.)
***
Мы возле блиндажа.
Ко мне подходит командир с позывным Малой — без знаков отличия. Парень такой, знаете, весомый — на гражданке его приняли бы за любителя пива. Но вид этот обманчив, и Малой явно умеет делать разные суровые дела с дикой скоростью.
Некоторое время смотрит на меня. Потом аккуратно спрашивает: «Это вы с Батей приезжали в два часа ночи на позиции в Песках? Ты сидел у Бати в машине, а Батя за рулём?»
Батя — это глава ДНР Александр Захарченко.
Приходится признаваться: «Да, я».
Малой смотрит на меня внимательно. Он человек служивый и догадывается, что абы кто не будет ездить в машине главы. Тем более на пассажирском сиденье, когда глава за рулём. Тем более ночью. Тем более по «передку».
«А Батя знает, что вы идёте на виноградник?» — спрашивает он меня почти вкрадчиво.
«Он же в отпуске», — с деланой беззаботностью отвечаю я.
Но моя беззаботность тут никого не усыпит: «Знаете, я вас туда не пущу. Не знаю, кто вы, но мне сдаётся, что мне голову за вас оторвут. Извините. Я очень гостеприимный. Если Батя даст распоряжение — всегда пожалуйста. Но сегодня не могу. Приезжайте с Батей в другой раз».
Что тут скажешь.
С Батей нам и так есть куда съездить.
***
Здесь в блиндаже тоже какие-то удивительные лица, хоть картины рисуй.
Мужики все весёлые, добрые, радушные.
Настроение — как перед самым честным и радужным праздником. То ли крестины, то ли именины.
Показали мне флаг: на нём все бойцы расписываются. Я все позывные прочитал вслух, чтоб прозвучали.
Смотрю на людей: глаза их сияют.
...Наверное, потом эти глаза могут пропасть, перекраситься, перестроиться.
Появятся другие морщинки, другая мимика.
Заселится всё то, чего не было здесь: суета, маета, липовая тоска, похоть, жадность до всякого добра и даже до еды на столе, привычка не платить за понты, мести попусту языком и прочее, чего на гражданке в избытке.
И на войне эти вещи встречаются, никто ж не скрывает, но война это выжигает, вываривает, выветривает постоянно, ежеминутно, упрямо.
Смерть, смотрящая на тебя, ведущая игру за тебя и далеко не всегда выигрывающая, делает человека благородней, чище, прямей.
Ощущение собственной правды делает то же самое.
Флаг раскрыли — он разноцветный, яркий, радостный, а там позывной за позывным, позывной за позывным... И старший говорит: а этого убили, и этого убили, и этого убили.
Надо смотреть на это, не отводя глаза.