Поезд в пути уже вторую неделю, бежит через всю зимнюю снежную Россию,
от океана к Уралу и дальше на Запад. В вагоне уже давно все отоспались,
перезнакомились, давно перечитаны все книги, обсуждены все злобы дня,
сыграны все партии в шахматы, надоел до омерзения "козел", даже чай не
пьется, даже пиво почему-то кажется кислым и стоит недопитое в темных
бутылках под светлыми бумажными стаканчиками.
И вот как-то под вечер в одном из купе собирается мужская компания, и
кто-то предлагает, чтобы каждый по очереди рассказал "самый страшный случай
из своей жизни".
Чего-чего, а страшного за спиной у каждого немало. Один горел в
самолете, другой - в танке, третий чуть не погиб на торпедированной
подводной лодке. Еще одного расстреливали, и он, с пробитым насквозь легким,
трое суток пролежал под горой мертвецов.
В дверях купе стоит, слушает немолодой, маленький и худенький, как
подросток, человек в форме гражданского летчика. Засунув руки в боковые
карманы своей кожаной коричневой курточки, он курит толстую дорогую
папиросу, перекидывает ее то и дело из одного угла рта в другой и,
прижимаясь затылком к косяку двери, резко и нервно выбрасывает в потолок
густую струю синею дыма. Слушает он, почти не глядя на рассказчика, но, чем
дольше слушает, тем сильнее волнуется, тем чаще и глубже затягивается...
Внезапно лицо его наливается кровью, он делает несколько быстрых,
лихорадочных затяжек, торопливо и даже судорожно запихивает папиросу в
набитый окурками металлический ящичек на стене и, повернувшись к
рассказчику, перебивает его:
- Ст-той! П-погоди! Д-дай мне!..
Губы его прыгают. Лицо дергается. Он - заика, каждое слово
выталкивается из него, как пробка из бутылки.
- С-самое ст-трашное? - говорит он и кривит губы, делает попытку
изобразить ироническую усмешку. - Самое страшное, да? Т-тонули, говоришь?
Г-горели? С м-мертвецами лежали? Я т-тоже т-тонул. Я тоже г-горел. И с
покойниками в об-б-бнимочку лежал. А в-вот с-самое ст-трашное - это когда я
в сорок втором году письмо получил из Ленинграда - от сынишки...
д-д-десятилетнего: "П-п-папочка, - пишет, - ты нас п-прости с Анюткой...
м-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-варили и с-с-съели"...
Как, однако, меняется восприятие с возрастом и появлением детей.
Когда мне было 20 лет, рассказ этот читал совсем с иным ощущением, чем сейчас, спустя 10 лет.
Хотя и тогда, казалось, понимал весь ужас описанного, интересовался историей и т.п.
Сейчас, сейчас
Навальноид. »
от океана к Уралу и дальше на Запад. В вагоне уже давно все отоспались,
перезнакомились, давно перечитаны все книги, обсуждены все злобы дня,
сыграны все партии в шахматы, надоел до омерзения "козел", даже чай не
пьется, даже пиво почему-то кажется кислым и стоит недопитое в темных
бутылках под светлыми бумажными стаканчиками.
И вот как-то под вечер в одном из купе собирается мужская компания, и
кто-то предлагает, чтобы каждый по очереди рассказал "самый страшный случай
из своей жизни".
Чего-чего, а страшного за спиной у каждого немало. Один горел в
самолете, другой - в танке, третий чуть не погиб на торпедированной
подводной лодке. Еще одного расстреливали, и он, с пробитым насквозь легким,
трое суток пролежал под горой мертвецов.
В дверях купе стоит, слушает немолодой, маленький и худенький, как
подросток, человек в форме гражданского летчика. Засунув руки в боковые
карманы своей кожаной коричневой курточки, он курит толстую дорогую
папиросу, перекидывает ее то и дело из одного угла рта в другой и,
прижимаясь затылком к косяку двери, резко и нервно выбрасывает в потолок
густую струю синею дыма. Слушает он, почти не глядя на рассказчика, но, чем
дольше слушает, тем сильнее волнуется, тем чаще и глубже затягивается...
Внезапно лицо его наливается кровью, он делает несколько быстрых,
лихорадочных затяжек, торопливо и даже судорожно запихивает папиросу в
набитый окурками металлический ящичек на стене и, повернувшись к
рассказчику, перебивает его:
- Ст-той! П-погоди! Д-дай мне!..
Губы его прыгают. Лицо дергается. Он - заика, каждое слово
выталкивается из него, как пробка из бутылки.
- С-самое ст-трашное? - говорит он и кривит губы, делает попытку
изобразить ироническую усмешку. - Самое страшное, да? Т-тонули, говоришь?
Г-горели? С м-мертвецами лежали? Я т-тоже т-тонул. Я тоже г-горел. И с
покойниками в об-б-бнимочку лежал. А в-вот с-самое ст-трашное - это когда я
в сорок втором году письмо получил из Ленинграда - от сынишки...
д-д-десятилетнего: "П-п-папочка, - пишет, - ты нас п-прости с Анюткой...
м-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-варили и с-с-съели"...
[censored]