Весь вчерашний вечер расставался с деньгами. Я всегда превращаю своё расставание с ними в поучительное представление и драматическую импровизацию. Если уж я с деньгами прощаюсь, то будьте любезны: факелы, рыдающий в фартук дворник, распахнутые окна, визг "помогите", пух из перин, набат и мой огневой крик: "Никодим! Терзай гармонь! Пропало всё! Пропало!" И Никодим такой вываливается ватным задом вперёд с крыльца, а всё играет, как играет!
Дождался, когда все домашние соберутся в зале, привлечённые запахами горячей пищи,принюхиваясь и нетерпеливо повизгивая. Тут я и произнёс речь.
Всё было в ней: голодное мое детство, тяготы взросления, нужда отрочества, бедственность юности, надрывный труд молодости, скорбь зрелости и нищета старости. Пробежался по всем нашим родовым этапам.
Изображая, как мои младенческие руки сжимали бидончик с жидким молоком в морозное утро, продолжая размеренное нравоучение, подошёл к шкапчику. Кряхтя и тихонько охая, отпер его, неторопливо подбирая ключи из тяжёлой связки на поясе. Медленно отсчитывал лоснящиеся бумажки. Сплёвывал на пальцы. Пересчитал и вторично, раскладывая банкноты сначала по достоинству, затем по году выпуска, а после же ещё и по красоте. Каждую купюру разглаживал ладонью. О каждой говорил что-то тёплое, не по обязанности, а от души. Домочадцев расставил весьма ровными рядами вокруг, для благоговения.
"Вот так, стало быть", - сказал в звенящей от напряжения тишине, разглаживая денежку, - "вот, детушки, смотрите, как это бывает-то...Взрослил я, значит, себя на том не щадя, сынка на радость обществу, и теперь обязан по зову любящего отцовского сердца, по склонности души своей, оплачивать его грядущие нетрезвые выходки и всяческие несуразные идиотства. Любой на моём месте закроет лицо руками и спросит с обидой у небушка: за что?! Я не из их числа. "За что?!" - спрашивать буду не я, а вы, любезные мои! Вы! Так я вижу закон справедливый, отцовский, вековой. Я, утомленный годами старец, обязан вкушать плоды, а вы же, должны вокруг меня страдать. Иного не представляю...Вот, сынок, бери, грабь семейство своё, разоряй-жги! Пусть семейство, которое я теперь лишаю шоколада и прочего баловства, полюбуется на тебя. Посмотрит на тебя, на такого... а ты, сынок, на родных полюбуйся. Повспоминай их теперешних, когда вскорости шампанское пить будешь да танцевать, да лакомиться..."
Выдохнул тяжело и отдал деньги. Сам себе не верю. Как в кошмарном сне, честное слово.
> Если уж я с деньгами прощаюсь, то будьте любезны: факелы, рыдающий в фартук дворник, распахнутые окна, визг "помогите", пух из перин, набат и мой огневой крик: "Никодим! Терзай гармонь! Пропало всё! Пропало!" И Никодим такой вываливается ватным задом вперёд с крыльца, а всё играет, как играет!
Пил воТку, закусывал всякимимясами. Ну его на..., эту економику и политику. Главное что-бы воТТка была, а закусьсЪ я сам придумаю.
Пы.Сы. - Яне алкоголик, но доколе уже свидомиты будут интернет засирать?
Картоха наше ВсеО!
Сегодня в физкультурном кружке обратил внимание, что как чудно хороши девушки вокруг. Светски содрогаясь, следил за ними как в бреду тифозном. Все как-то...[целокупно, тугомясо и чудесно] что ли. Это первый признак того, что какие-то гормоны ещё поступают мне в кровь, какая-то [тайная полукитайская фабричка внутри меня химичит у чанов, хихикает и самогонит в три смены]. С другой же стороны, если я смотрел сегодня на девушек, которые, как я понял, теперь поголовно приседают, то нагрузка моя недостаточна. А куда больше-то? Я и так пластаюсь как не знаю что! Зловещая цепочка вырисовывается, зловещая.
И так далее...
А вот это:
Интеллект в жизни мужчины становится нужен только в старости. Все старухи в доме для престарелых будут в распоряжении того, кто быстрее сложит пирамидку из кубиков. А до тех пор интеллект в жизни мужчины играет роль паразита на нормальной системе "алкоголь-органы репродукции".
Как только интеллект начинает ныть, взвешивать, прикидывать шансы, т.е. вести себя как москвич, всё, всё кончено.
Почему, интересно, наткнувшись на заметки Шемякина, хочется немедленно вскочить, метнуться на кухню, заварить крепкий сладкий чай, соорудить вкусный бутерброд, стремительно вернуться, едва не расплескав, придвинуться к монитору и, довольно похрюкивая, читать, пока внезапно не закончится?
> Почему, интересно, наткнувшись на заметки Шемякина, хочется немедленно вскочить, метнуться на кухню, заварить крепкий сладкий чай, соорудить вкусный бутерброд, стремительно вернуться, едва не расплескав, придвинуться к монитору и, довольно похрюкивая, читать, пока внезапно не закончится?
только холодец! только хардкор!
Приготовление холодца дома в наши дни - это занятие не для слабых и мятущихся душ. В самом процессе изготовления студня есть что-то преступное, сокровенное, очень настораживающее. Семьи, где варят холодец, только с виду похожи на людей. На самом деле, человеческого в таких семьях немного. Вы мне верьте!
Можно притворяться существом разумным и даже одухотворённым, деликатно подбирая с тарелок спаржу или нарезая пармскую ветчину.
Можно, намазывая на бисквиты джем из айвы, разливая тягучий кофий в тонкие чашечки, и ломая бледной рукой пирожные, слушать "Элегию" Масне.
Можно хрустеть малосольным огурцом, уминая толкушкой картофель с салом, хрипло хохотать над кастрюлей с бараниной в луковой подливе и быть при этом хрупкой девочкой семи с половиной лет.
Судьба даёт нам шанс проявиться в любом случае.
Но готовить и есть холодец можно только в невесёлой, скажем прямо,звериной тишине, отказавшись в этот момент от своего имени, образования и, возможно, профессиональной ориентации.
Невозможно, например, есть холодец и говорить лёгкие приятные вещи. С набитым холодцом ртом нельзя удачно острить. Невозможно делать полные игривости комплементы женщине. Нельзя быть либералом и есть при этом студень. Я пробовал - невозможно это.
В галстуке нельзя есть холодец. Немыслимо его есть в рубашке и штанах. Такое лицемерие начинается, такой наигрыш, когда к холодцу выходит люди в штанах с отглаженными стрелками.
Если выйдут, то посмотрят друг на друга, дёрнут уголками ртов и разойдутся, маша руками. "Что мы за мудаки-то такие?! Что ж по людски-то не можем?!" - только полуспросит вошедший последним.
Есть студень надо в специальной одежде. Радикалы едят его в трусах. Я лично ем в тренировочных штанах. Есть на перефирии энтузиасты, которые пробуют есть холодец чуть ли не в кальсонах. Не знаю, на знаю... Всё ж перебор, думаю.
Объединяет всех едоков, конечно, майка. Она может быть некоторое время белой, а потом уже всё равно.
Холодец едят угрюмо. На аскетичном кухонном столе только горчица-верная подруга, хрен-стоялый часовой, бутылка с вкусной и питательной водкой. Всё. Перед столом - окно. За окном - утро или ночь, неважно. В идеала должна быть зима. Главное - труба там есть за окном. Труба должна быть от ТЭЦ. Направо от стола с холодцом должна стоять не очень чистая газовая плита со следами борьбы. Налево от холодца обязана быть необъятная женская задница в халате. На тугомясую женскую задницу следует смотреть сурово, исподлобья, уверенно. Даже нагло. Все же понимают последовательность шагов. Никто ( и в первую голову, задница) не сомневается, чем всё закончится, каким процессом...
Человек, употребляющий студень, способен на многое. Он может сутками бежать по тайге под низкий лай овчарок, может на уроке литературы, будучи заслуженным педагогом, научить учеников открывать глазом пивную бутылку, может свернуть водопроводный кран двумя пальцами, предварительно с их помощью высморкавшись в раковину.
Он может взглядом заставить соседку раздеться, лечь, встать, принести из морозного мрака алкоголь, поплясать голой перед дверным глазком, получить по роже и радоваться новой встрече. При этом ещё полчаса назад этот человек был кандидатом исторических наук и писал про Руссо. "Слышь, эта...,ты нормально вобщем-то всё тут так наебенила..." - единственная похвала от кандидата исторических наук, допустимая и ожидаемая в подобной обстановке.
Музыка при поедании студня - вздор! Стихи - бред! Дискуссии - смешно даже думать! Только телевизор. Желательно "Чистосердечное признание".
Дождался, когда все домашние соберутся в зале, привлечённые запахами горячей пищи,принюхиваясь и нетерпеливо повизгивая. Тут я и произнёс речь.
Всё было в ней: голодное мое детство, тяготы взросления, нужда отрочества, бедственность юности, надрывный труд молодости, скорбь зрелости и нищета старости. Пробежался по всем нашим родовым этапам.
Изображая, как мои младенческие руки сжимали бидончик с жидким молоком в морозное утро, продолжая размеренное нравоучение, подошёл к шкапчику. Кряхтя и тихонько охая, отпер его, неторопливо подбирая ключи из тяжёлой связки на поясе. Медленно отсчитывал лоснящиеся бумажки. Сплёвывал на пальцы. Пересчитал и вторично, раскладывая банкноты сначала по достоинству, затем по году выпуска, а после же ещё и по красоте. Каждую купюру разглаживал ладонью. О каждой говорил что-то тёплое, не по обязанности, а от души. Домочадцев расставил весьма ровными рядами вокруг, для благоговения.
"Вот так, стало быть", - сказал в звенящей от напряжения тишине, разглаживая денежку, - "вот, детушки, смотрите, как это бывает-то...Взрослил я, значит, себя на том не щадя, сынка на радость обществу, и теперь обязан по зову любящего отцовского сердца, по склонности души своей, оплачивать его грядущие нетрезвые выходки и всяческие несуразные идиотства. Любой на моём месте закроет лицо руками и спросит с обидой у небушка: за что?! Я не из их числа. "За что?!" - спрашивать буду не я, а вы, любезные мои! Вы! Так я вижу закон справедливый, отцовский, вековой. Я, утомленный годами старец, обязан вкушать плоды, а вы же, должны вокруг меня страдать. Иного не представляю...Вот, сынок, бери, грабь семейство своё, разоряй-жги! Пусть семейство, которое я теперь лишаю шоколада и прочего баловства, полюбуется на тебя. Посмотрит на тебя, на такого... а ты, сынок, на родных полюбуйся. Повспоминай их теперешних, когда вскорости шампанское пить будешь да танцевать, да лакомиться..."
Выдохнул тяжело и отдал деньги. Сам себе не верю. Как в кошмарном сне, честное слово.