Когда я был мальчишкой, то любил расспрашивать отца о войне, на то я и был мальчишкой. Отец мой на протяжении почти всей своей жизни был антисоветчиком, каковым перестал быть лишь в годы воцарившейся в разваленной России демократии. Ну, так это давно известно - что имеем не храним, потерявши плачем. Рассказывая о войне, отец любил напирать на то, что и то было не так и это тоже не этак. Плохо было. Как нужно было сделать, чтобы было хорошо, он не знал, но вот то, что то, что было, было нехорошо, он знал твёрдо.
Многое из того, что рассказывал отец, я позабыл, но один случай я запомнил. Запомнил именно в силу жизненной правды рассказанного, а также в силу неожиданности вывода, который сделал сам отец. Война для него началась в Финляндии. Двадцатилетним он был призван в ряды и успел попасть на ту самую "Финскую", что так хорошо послужила России.
Их пехотный полк был брошен на пробивку в лесу дороги, по которой должны были подтянуть артиллерию. Люди работали на износ. К исходу второго дня сил не осталось вовсе. Лес, снег, холод. Грелись у разожжённых костров, спали по очереди. Горячей пищи не было. Водки тоже. «Ни тебе техники, ни порядку. Руки, вот эти руки, - отец тянул к моему лицу натруженные свои ладони, - топор да пила. И вместо трактора - мы сами...» Пехотинцы с почерневшими, покрытыми лоснящейся копотью лицами падали от усталости. Люди стали похожи на осенних мух, вялые, потухшие. Появились первые обмороженные. День-другой и половины полка не будет. Смешное нерусское слово Питкяранта, снег по пояс и запах хвои на морозе. Лес. Тишина. Страх. И вместе с нечеловеческой усталостью пришло безразличие. «Да провались всё пропадом. Будь, что будет.» Ночь.
Людей нужно было заставить хотеть жить.
- Давай сюда гармониста, - приказал командир.
Растолкали и привели гармониста.
«Играй плясовую.» Тот заиграл. Нехотя, заставляя себя. Сперва негромко, робко, сбиваясь. Потом завёлся, начал приседать и далеко, наискось, тянуть меха гармошки, он даже и запел что-то себе под нос. Лежащие вповалку люди зашевелились. Поднялась голова, другая. Блеснул красным отсвет костра в глазах. Несколько человек, скрипя снегом, подошли поближе. «Ну, что же вы, особое приглашение нужно, что ли?» Несмело, медленно, через нехочу, задвигались, заразводили руками. Поднялись ещё, здесь и там. Чаще, гуще. Сбиваясь в кучу, начали танцевать.
Полка больше не было. Полк превратился в толпу пляшущих вразнобой русских мужиков. Плясали все, плясали молча, исступленно, среди костров. Над толпою поднимался пар.
- Глядя на этих яростно пляшущих людей, - сказал отец, - я понял, что русских победить нельзя.
«...Рубеж для выполнения этого упражнения один, поэтому выполняли по очереди, кто быстрее - решал секундомер. По жребию, сначала немцы, потом наши. Оба подразделения присутствуют, болеют за своих.
Секундомер щелкнул. Немцы пошли. Действуют четко, залюбуешься. Тягач отработанно выскакивает на позицию. Офицер стоит в сторонке с биноклем, ни во что не вмешиваясь. Сержант отдает команды, солдаты действуют как автоматы, станины разнесены, чехлы сняты, снаряд в стволе. Выстрел. Мишень поражена. 41 секунда. У немцев ликование. На 4 секунды норматив перекрыли! Результат отличный.
Теперь наши. Тягач вылетает на позицию, пушка чуть не опрокидывается при развороте, встает на одно колесо, мгновение раздумывает - падать на бок или обратно в рабочее положение. Пронесло - упала как надо. Расчет толпой бежит к ней. Сержант раздает пинки, офицер схватился за станину, уронил бинокль, который в суматохе раздавили, мат-перемат, заряжающий, почти споткнувшись, в падении каким-то чудом посылает снаряд в казенник, выстрел! Цель поражена. 17 секунд.
Сейчас, сейчас
Многое из того, что рассказывал отец, я позабыл, но один случай я запомнил. Запомнил именно в силу жизненной правды рассказанного, а также в силу неожиданности вывода, который сделал сам отец. Война для него началась в Финляндии. Двадцатилетним он был призван в ряды и успел попасть на ту самую "Финскую", что так хорошо послужила России.
Их пехотный полк был брошен на пробивку в лесу дороги, по которой должны были подтянуть артиллерию. Люди работали на износ. К исходу второго дня сил не осталось вовсе. Лес, снег, холод. Грелись у разожжённых костров, спали по очереди. Горячей пищи не было. Водки тоже. «Ни тебе техники, ни порядку. Руки, вот эти руки, - отец тянул к моему лицу натруженные свои ладони, - топор да пила. И вместо трактора - мы сами...» Пехотинцы с почерневшими, покрытыми лоснящейся копотью лицами падали от усталости. Люди стали похожи на осенних мух, вялые, потухшие. Появились первые обмороженные. День-другой и половины полка не будет. Смешное нерусское слово Питкяранта, снег по пояс и запах хвои на морозе. Лес. Тишина. Страх. И вместе с нечеловеческой усталостью пришло безразличие. «Да провались всё пропадом. Будь, что будет.» Ночь.
Людей нужно было заставить хотеть жить.
- Давай сюда гармониста, - приказал командир.
Растолкали и привели гармониста.
«Играй плясовую.» Тот заиграл. Нехотя, заставляя себя. Сперва негромко, робко, сбиваясь. Потом завёлся, начал приседать и далеко, наискось, тянуть меха гармошки, он даже и запел что-то себе под нос. Лежащие вповалку люди зашевелились. Поднялась голова, другая. Блеснул красным отсвет костра в глазах. Несколько человек, скрипя снегом, подошли поближе. «Ну, что же вы, особое приглашение нужно, что ли?» Несмело, медленно, через нехочу, задвигались, заразводили руками. Поднялись ещё, здесь и там. Чаще, гуще. Сбиваясь в кучу, начали танцевать.
Полка больше не было. Полк превратился в толпу пляшущих вразнобой русских мужиков. Плясали все, плясали молча, исступленно, среди костров. Над толпою поднимался пар.
- Глядя на этих яростно пляшущих людей, - сказал отец, - я понял, что русских победить нельзя.