Стоматолог удалила бывшему возлюбленному все зубы

хорошо, что не проктолог...

> Ну сука.. Убивать за такое надо

Простите, а где же, этот самый, гуманизм?
Просто зуб за зуб. Итого: 28-32.

[censored]

> От такого и ласты склеить можно. Не говоря уже о муках на всю жизнь вперёд.

В том-то и дело. Мужику теперь ещё через кучу операций пройти придётся - имплантанты ставить и т.п. Не зря он от этой стервы ушёл - видать почуствовал, что на маньячку нарвался. Хотя то что он к ней зуб лечить пришёл характеризует его не с лучшей стороны. Всё же дурак, по ходу

Хорошо не к урологу.


Женщина-стоматолог готовит к работе бормашину и говорит пациенту: - А помнишь, Вася, как ты в школе дергал меня за косички и щипался?


Интересно по какой, статье пойдет, или может вообще скажет что была медицинская необходимость в процедуре, и вообще ничего не дадут.

А было кино ещё такое - "Дантист" называется. Там тоже похожая тема была.

> А было кино ещё такое - "Дантист" называется. Там тоже похожая тема была.

Бериника прикольней.

" Лоб ее был высок, мертвенно бледен и на редкость ясен, волна некогда
черных как смоль волос спадала на лоб, запавшие виски были скрыты густыми
кудрями, переходящими в огненно-желтый цвет, и эта причудливость окраски
резко дисгармонировала с печалью всего ее облика. Глаза были неживые,
погасшие и, казалось, без зрачков, и, невольно избегая их стеклянного
взгляда, я стал рассматривать ее истончившиеся, увядшие губы Они
раздвинулись, и в этой загадочной улыбке взору моему медленно открылись зубы
преображенной Береники. Век бы мне на них не смотреть, о господи, а
взглянув, тут же бы и умереть!
...
Ни пятнышка на их глянце, ни единого потускнения на эмали, ни
зазубринки по краям - и я забыл все, кроме этой ее мимолетной улыбки,
которая осталась в памяти, словно выжженная огнем. Я видел их теперь даже
ясней, чем когда смотрел на них. Зубы! зубы!.. вот они, передо мной, и
здесь, и там, и всюду, и до того ясно, что дотронуться впору: длинные,
узкие, ослепительно белые, в обрамлении бескровных, искривленных мукой губ,
как в ту минуту, когда она улыбнулась мне.
...
Я встал и, распахнув дверь библиотеки, увидел стоящую в
передней заплаканную служанку, которая сказала мне, что Береники... уже нет.
Рано утром случился припадок падучей, и вот к вечеру могила уже ждет ее, и
все сборы покойницы кончены.
...
Я понимал, что сейчас полночь, и ясно представлял себе, что Беренику схоронили
сразу после заката. Но что было после, все это тоскливое время, я понятия;
не имел или, во всяком случае, не представлял себе хоть сколько-нибудь ясно.
Но память о сне захлестывала жутью, - тем, более гнетущей, что она была
необъяснима, ужасом, еще более чудовищным из-за безотчетности. То была
страшная страница, истории моего существования, вся исписанная
неразборчивыми, пугающими, бессвязными воспоминаниями. Я пытался
расшифровать их, но ничего не получалось; однако же все это время, все снова
и снова, словно отголосок какого-то давно умолкшего звука, мне вдруг
начинало чудиться, что я слышу переходящий; в визг пронзительный женский
крик. Я в чем-то замешан; в чем же именно? Я задавал себе этот вопрос вслух.
И многоголосое эхо комнаты шепотом вторило мне: "В чем же?"

На столе близ меня горела лампа, а возле нее лежала какая-то коробочка.
Обычная шкатулка, ничего особенного, и я ее видел уже не раз, потому что
принадлежала она нашему семейному врачу; но как она попала сюда, ко мне на
стол, и почему, когда я смотрел на нее, меня вдруг стала бить дрожь?
Разобраться ни в том, ни в другом никак не удавалось, и в конце концов
взгляд мой упал на раскрытую книгу и остановился на подчеркнутой фразе. То
были слова поэта Ибн-Зайата, странные и простые: "Dicebant mihi sodales, si
sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas". Но
почему же, когда они дошли до моего сознания, волосы у меня встали дыбом и
кровь застыла в жилах?

В дверь библиотеки тихонько постучали, на цыпочках вошел слуга,
бледный, как выходец из могилы. Он смотрел одичалыми от ужаса глазами и
обратился ко мне срывающимся, сдавленным, еле слышным голосом. Что он
сказал? До меня доходили лишь отрывочные фразы. Он говорил о каком-то
безумном крике, возмутившем молчание ночи, о сбежавшихся домочадцах, о том,
что кто-то пошел на поиски в направлении крика, и тут его речь стала до
ужаса отчетливой - он принялся нашептывать мне о какой-то оскверненной
могиле, об изувеченной до неузнаваемости женщине в смертном саване, но еще
дышащей, корчащейся, - еще живой.

Он указал на мою одежду: она была перепачкана свежей землей, заскорузла
от крови. Я молчал, а он потихоньку взял меня за руку: вся она была в
отметинах человеческих ногтей. Он обратил мое внимание на какой-то предмет,
прислоненный к стене. Несколько минут я присматривался: то был заступ. Я
закричал, кинулся к столу и схватил шкатулку. Но все никак не мог ее открыть
- сила была нужна не та; выскользнув из моих дрожащих рук, она тяжело
ударилась оземь и разлетелась вдребезги; из нее со стуком рассыпались
зубоврачебные инструменты вперемешку с тридцатью двумя маленькими, словно
выточенными из слонового бивня костяшками, раскатившимися по полу
врассыпную."(С)

> А я-то думал, что песня про "клади свои зубья в карман" - голимый сарказом!!!

А вот если судится пословица "последний хер без соли доедаем"

Цилиндром на солнце сверкая,
Надев самый лучший сюртук,
По летнему саду гуляя,
С Маруськой я встретился вдруг.

Гулял я с ней четыре года,
На пятый я ей изменил.
Однажды в сырую погоду
Я зуб коренной застудил.

От этой немыслимой боли
Три дня, как безумный, рыдал,
К утру, потеряв силу воли,
К зубному врачу побежал.

Схватил меня доктор за горло,
Связал мои руки назад,
Четыре здоровые зуба
Он выхватил с корнем подряд.

В тазу лежат четыре зуба,
А я, как безумный, рыдал,
А женщина-врач хохотала -
Я голос Маруськи узнал.

Тебя я безумно любила,
А ты изменил мне, палач.
Теперь я тебе отомстила,
Изменник и подлый трепач!

Тебе отомстила за это,
Клади свои зубы в карман,
Носи их в кармане жилета
И помни Маруськи обман!

Чилиндром на шонче шверкая,
Шагал я шовшем беж жубов,
И как отомщтить я не жнаю
Жа эту, жа Марущкину любовь.

Извините.