Тот голос хриплый, окрыленный,
и грозный маршал на коне,
и ты, народ непокоренный,
в весеннем сне явились мне.
Июнь был влажным и зеленым,
и в искрах теплого дождя
оно казалось изможденным,
лицо бесменного вождя.
Он не смотрел как триумфатор.
Он с виду старый был солдат:
полковник, что теперь за штатом?
"слуга царю, отец солдатам"? —
О, нет!.. А все же некий фатум
таил его усталый взгляд.
Штандарты, алые знамена,
фронтов неодолимый шаг.
О, как он смотрит напряженно
на эту сталь, на черный прах
чужих полотнищ: древком долу
как их швыряют от бедра —
как к богоравному престолу
иль в пасть священного костра —
к стене Кремля!.. И в этом жесте,
небрежном, рыцарском, — не месть:
брезгливость, воля, чувство чести —
Отчизны царственная честь!
А он спокойного вниманья
исполнен — вместо торжества.
Недвижный в дождевом тумане
и на ликующем экране
приметный, может быть, едва.
Он не сказал тогда ни слова —
как и положено тому,
кто глянет ясно и сурово
с небес в зияющую тьму
своей, столь одинокой, смерти,
своей, уже чужой, страны…
И он мне чудится, поверьте,
невозвратившимся с войны.
Сейчас, сейчас
Он не для вас, он для Шекспира,
для Пушкина, Карамзина,
былой властитель полумира,
чтя сыть, чья мантия – красна…
Чей белый китель так сверкает,
как в небе облачко – в тот час,
когда Спаситель воскресает
и смотрит ласково на нас…
И вот уже отверсты храмы,
и Лета Многая поют
тому, чья смерть – не за горами,
кого предательски убьют.
И он, пожав земную славу,
один, придя на Страшный Суд,
попросит: «В ад!..
Мою державу
туда стервятники несут…»