Священник об Александре Исаевиче

Алексий Мороз, таки, читает Тупичок?

Рискуя быть заминусованным, замечу, что Солженицын не являтся совсем уж скучным писателем, и местами даже доставляет.

Александр Исаич вошёл в историю вовсе не "за литературу".

Он просто оказался со своими креативами нужное время и в нужном месте, и его креативы "взлетели", это не делает их скучными, или нескучными.

А вот поповская "литературная критика" креативов Солженицына действительно уныла.
Радует только то, что попик чует куда ветер дует, и уже ругает Солженицына, а не хвалит.

Тему Солженицына хорошо раскрывали Эдуард Лимонов и Владимир Войнович.
[отправляется за пруфами]

> Согласен во всем, кроме унылости. "Матренин двор" меня измучал помню.

Я читал по своей воле. Нудновато несколько.

Антисоветчик Владимир Войнович стебётся с сабжа (выведет под именем Сим Симыча):

"– Коммуний Иванович! – удивился я – Вы ли это?
– Тише, тише, – зашептал мне Смерчев и наклонился к моему уху. – Вы знаете, меня мама называла Колюней.
– Неужели у вас была мама? – удивился я, но ответа не услышал, потому что волнение в толпе достигло высшего накала. Приподнявшись на цыпочки, я мог разглядеть сначала только кончики каких-то пик, а потом, пробившись немного вперед, увидел трех богатырей, которые медленно приближались к Триумфальной арке. Посредине на белом коне, в белых развевающихся одеждах и в белых сафьяновых сапогах ехал Сим Симыч, а по бокам от него на гнедых лошадях покачивались в седлах справа Зильберович, слева Том, оба с длинными усами и, несмотря на жару, в каракулевых папахах. Оба были вооружены длинными пиками.
Сим Симыч в левой руке держал большой мешок, а правой то приветствовал ликующую толпу, то совал ее в мешок и расшвыривал вокруг себя американские центы.
Проехав сквозь Триумфальную арку, Симыч и его свита остановились Симыч поднял руку, и толпа немедленно стихла. Какой-то человек подскочил к Симычу с микрофоном, и я удивился, узнав в этом человеке Дзержина, который только что был рядом со мной Симыч милостиво взял из рук Дзержина микрофон и вдруг закричал пронзительным голосом.
Мы, Серафим Первый, царь и самодержец всея Руси, сим всемилостивейше объявляем, что заглотный коммунизм полностью изничтожен и более не существует. Есть ли среди вас потаенные заглотчики?
Я хотел крикнуть, что они тут все заглотчики, потому что все до единого в заглотной партии состояли. Но я стоял далеко, а Дзержин стоял близко.
– Есть! – закричал он и, нырнув в толпу, выволок из нее упиравшегося Коммуния Ивановича. Коммуний Иванович вырывался, рыдал, цеплялся за землю и наконец упал на колени чуть ли не под копыта Глагола.
– Признаешь ли по правде, что служил, как собака, заглотному, пожирательному и дьявольскому учению?
– Признаю, Ваше Величество, что служил, – залепетал, опустив голову, Смерчев, – но не по идее служил, а исключительно ради корысти и удовлетворения стяжательских инстинктов. Больше никогда не буду и проклинаю тот час, когда стал заглотчиком.
– Теперь уже поздно, – сказал царь и махнул рукой.
Под аркой уже стоял пожарный паровик с выдвинутой высоко лестницей, и стоявший на самом конце лестницы симит спускал вниз веревку с петлей.
– Ваше Величество, простите, помилуйте! – простирал Смерчев руки к Сим Симычу. В это время Дзержин потащил своего бывшего коллегу за ноги, тот упал на брюхо и ухватился за заднюю ногу Глагола. Глагол дернул копытом – и бедная голова Коммуния Ивановича треснула, как грецкий орех.
Мне стало очень не по себе. Будучи от природы последовательным гуманистом, я всегда был решительно против такого рода расправ. Я лично за то, чтобы таких людей, как Коммуний, сечь на конюшне розгами, но я никогда не был сторонником чрезмерных жестокостей.
Но они продолжались.
Поскольку вопрос с Коммунием решился столь скоро и радикально, Дзержин тут же оставил главкомписа дергаться в одиночестве, а сам, вновь кинувшись в толпу, извлек из нее отца Звездония с воспаленными глазами и всклокоченной бороденкой. Таким он и предстал перед новоявленным императором.
– Признаешь ли, что служил, как собака, дьявольскому, заглотному и богопротивному учению? – вопросил тот.
– Признаю, батюшка, – нисколько не смутившись, сладким своим голоском пропел Звездоний – Признаю, что служил, сейчас служу и до самого последнего вздоха буду служить светлым идеалам коммунизма и великому вождю всего человечества гениальному Гениалиссимусу…
– Распять его! – приказал царь.
Я удивился такому приказу. Уж кто-кто, а Симыч должен был знать, что распинать на кресте – дело не христианское. Другое дело – сжечь живьем или посадить на кол. Но приказ есть приказ.
Тут же откуда-то взялся огромный, грубо сколоченный крест, и четыре симита стали приколачивать несчастного отца Звездония к кресту большими ржавыми гвоздями. Сработанные передовой и прогрессивной промышленностью Москорепа, эти гвозди, конечно, гнулись, и распинальщикам приходилось их выдергивать, выпрямлять и вновь заколачивать. Терпя невероятные муки, отец Звездоний тем не менее не сдавался и, закатывая глаза, громко вопил:
– О Гена, видишь ли ты меня? Видишь ли, какие муки терпит ради тебя жалкий твой раб Звездоний?
Я думаю, никто не может меня заподозрить в излишних симпатиях к отцу Звездонию, но сейчас, видя, с каким мужеством и достоинством принимает он мученическую смерть за свои незрелые убеждения, я проникся к нему глубочайшим почтением, и волна сочувствия залила мою грудь.
Звездоний все еще мучился на кресте и что-то выкрикивал, когда царь со своими сопровождающими двинулся дальше. Люди при приближении этих всадников падали ниц, и я тоже упал на колени. Со звоном сыпались и падали прямо передо мной американские центы, я ухитрился, сгреб несколько и сунул за пазуху. Заметив перед собой еще монету в двадцать пять центов, я сунулся было за ней, но лошадиное копыто опустилось как раз на эту монету. Я подумал, что смогу подобрать четвертак, как только лошадь продвинется вперед, но она не двигалась, и надо мной нависла зловещая тишина.
– Кто это? – услышал я царственный голос. – Поднять его!
Кто– то (оказалось, Дзержин) схватил меня за шкирку, оторвал от земли и поставил на ноги. Я поднял голову и встретился взглядом с Симычем. Прищурив глаза, он вперился в меня так строго, что мне стало не по себе и я даже почувствовал некоторую дрожь во всем теле. Зильберович и Том смотрели равнодушно, не проявляя никаких признаков узнавания. Только, кажется, один Глагол, переступая с ноги на ногу, глядел на меня доброжелательно.
– Это ты? – спросил Симыч тихо.
Я смутился, разволновался, ткнул сам себя пальцем в грудь и переспросил:
– Это? – но тут же опомнился и признал: – Да, это я, Симыч.
– Не Симыч, а Ваше Величество, – поправил меня Зильберович.
– Здорово, Лео! – сказал я ему, неожиданно для себя как-то угодливо подхихикивая. – Ты очень импозантно смотришься на коне.
– Выполнил ты мое задание? – строго спросил Сим Симыч.
– Это какое же, Сим… то есть Ваше Величество? – спросил я, глупо подпрыгивая, кивая головой и про себя думая: Надо же, гад какой! Даже шестьдесят лет в морозильнике лежа, все помнит. – Если ты… то есть вы имеете в виду флоппи– диск, то нет, не выполнил, потому что…
– Взять его! – Симыч тронул поводья и двинулся дальше, рассыпая вокруг себя американские центы."(с)

[censored]

> Поправьте заголовок, поставьте настоящее отчество...
> "Священник об Александре Исаевиче Ициковиче"

Чтобы без розжыгания тут!

> Точно так же, как такие доблестные военачальники как генерал Власов, атаман Шкуро, Султан-Гирей Клыч, Гельмут фон Паннвиц и Пётр Краснов - вошли в историю не "за грамотные военные решения". Они просто оказались со своими креативами в нужное врагу время в нужном врагу месте.

Я их не знаю, но в отношении Власова совершенно с вами согласен.
Именно не за "грамотные военные" решения, а за иной "креатив" вошёл он в историю.

Поэтому критика его "полководческих талантов" не имеет особого смысла.