— Любезнейший он человек, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, энергически дымя трубкой. — Похоже на то, — отозвался Сэм. — Ловкач по денежной части, — сказал мистер Уэллер. — Вот как? — сказал Сэм. — В понедельник берет взаймы восемнадцать пенсов, а во вторник приходит за шиллингом, чтоб для ровного счета было полкроны; в среду приходит еще за полкроной, чтобы для ровного счета вышло пять шиллингов; и все время удваивает, пока не доберется до пяти фунтов, вроде как эти расчеты в учебнике арифметики о гвоздях и лошадиных подковах, Сэмми. Сэм кивком головы дал понять, что припоминает задачу, на которую сослался родитель. — Вы так и не подписались на фланелевые жилеты? — спросил Сэм после новой паузы, посвященной куренью. — Конечно, нет! — ответил мистер Уэллер. — На что нужны фланелевые жилеты юным неграм за океаном? Но вот что я тебе скажу, Сэмми, — добавил мистер Уэллер, понижая голос и перегибаясь через каминную решетку, — я бы подписался с удовольствием на смирительные рубахи кой для кого здесь, на родине. Произнеся эти слова, мистер Уэллер медленно принял прежнюю позу и глубокомысленно подмигнул своему первенцу. — А это и в самом деле чудная фантазия — посылать носовые платки людям, которые не знают, что делать с ними! — заметил Сэм. — Они вечно занимаются такой чепухой, Сэмми, — отозвался его отец. — В прошлое воскресенье иду я по дороге, и кого же вижу у двери часовни? Твою мачеху с синей тарелкой в руке! И в тарелке, пожалуй, не меньше двух соверенов мелкой монетой, Сэмми, все по полпенни, а когда народ стал выходить из часовни, пенсы так и посыпались, и ты бы не поверил, что глиняная тарелка может выдержать такую тяжесть. Как ты думаешь, на что они собирали? — Может быть, опять на чаепитие? — предположил Сэм. — Ничуть не бывало, — ответил отец, — на пастырский счет за воду. — Пастырский счет за воду! — повторил Сэм. — Да, — ответил мистер Уэллер. — Накопилось за три квартала, а пастырь не заплатил ни фартинга, может быть потому, что от воды ему не очень-то много пользы, мало он потребляет этого напитка, Сэмми, очень мало. Но он проделывает фокусы и почище этого. По счету все-таки уплачено не было, ему и закрыли водопровод. Тут идет пастырь в часовню, выдает себя за гонимого праведника, говорит, что авось сердце водопроводчика, закрывшего водопровод, смягчится и он обратится на путь истины; хотя, конечно, говорит, водопроводчику уготовано не очень-то приятное местечко. Тогда женщины заводят собрание, поют гимн, выбирают твою мачеху председательницей, предлагают устроить сбор в воскресенье и все деньги передают пастырю. И если он не вытянул из них, Сэмми, столько, что на всю жизнь освободился от водопроводной компании, — сказал в заключенье мистер Уэллер, — ну, значит, и я болван, и ты болван, и не о чем больше толковать. Мистер Уэллер несколько минут курил молча, а затем продолжал: — Самое худшее в этих-вот пастырях, мой мальчик, что они, регулярно, сбивают здесь с толку всех молодых леди. Господи, благослови их сердечки, они думают, что все это очень хорошо, и больше ничего не смыслят; но они жертвы надувательства, Сэмивел, они — жертвы надувательства. — Полагаю, что так, — сказал Сэм. — Не иначе, — сказал мистер Уэллер, глубокомысленно покачивая головой, — и вот что меня раздражает, Сэмивел: видеть, как они тратят все свое время и силы, шьют платья для краснокожих, которым оно не нужно, и не обращают внимания на христиан телесного цвета, которым оно нужно. Будь моя воля, Сэмивел, я приставил бы этих-вот ленивых пастырей к тяжелой тачке да гонял бы целый день взад и вперед по доске шириной в четырнадцать дюймов. Уж что-что, а это повытрясло бы из них дурь!
Сейчас, сейчас