> Надо было вначале "Недотепу" читать, тоже с неплохим юмором книжка
Я "Недотепу" за два вечера проглотил, благо недлинная и читается легко. Но там того накала нет, обычное юмористическое фэнтези. А вот "Непоседу" читаю неспеша, растягивая процесс. Там что ни предложение, то острополитическая подколка:)
"В силу жизненных обстоятельств с большой неохотой эмигрировал - либо в большую и могучую страну США, либо в маленькую и уютную Финляндию-Данию-Швейцарию.
Там любовь к Родине только окрепла, вместе с пониманием того, что все на Родине делается не так.
Люто, бешенно ненавидит Родину за ее нынешнее неприглядное состояние. Ругает власть, не заботящуюся о народе, народ - за пьянки и инертность, искусство за деградацию, спорстсменов за низкий моральный дух.
Надеется дожить до того дня, когда Россия станет отвечать его критериям правильности и позовет его вернуться и учить дураков уму-разуму. В глубине души понимает, что никто его не позовет, но старается эту мысль в сознание не пускать."
ААААААААааааааааааа!!!11
>Убежден, что не будь советской власти и родись он "где-то там" в их чудесном иностранном Нижнем Афедроне, все вышеперечисленное обязательно бы получил.
"Во-первых, что же и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей? Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова "любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. "(С)
> "В силу жизненных обстоятельств с большой неохотой эмигрировал - либо в большую и могучую страну США, либо в маленькую и уютную Финляндию-Данию-Швейцарию.
> Там любовь к Родине только окрепла, вместе с пониманием того, что все на Родине делается не так.
> Люто, бешенно ненавидит Родину за ее нынешнее неприглядное состояние. Ругает власть, не заботящуюся о народе, народ - за пьянки и инертность, искусство за деградацию, спорстсменов за низкий моральный дух.
> Надеется дожить до того дня, когда Россия станет отвечать его критериям правильности и позовет его вернуться и учить дураков уму-разуму. В глубине души понимает, что никто его не позовет, но старается эту мысль в сознание не пускать."
>
> Почему-то вспомнился один уважаемый профессор!!!
Ага! О нем и речь, ИМХО, в числе прочих! А в Финляндии - kommari! ;))
> и даже слова "любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. "(С)
Я тут бесов перечитывать стал. Первый раз читал давно - так там вообще не знал смеяться или плакать - первые сто странниц - не знал плакать или смеяться в описаниях Степана Верхховенского
>Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала(...)
>(...) Как нарочно, в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете. Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то есть, вернее, в тридцатых годах) в этом роде часто пописывали. Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть «Фауста». Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? – ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его – поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною. Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. И что же? Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, – печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича. Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца.
Сейчас, сейчас