Сорок четвёртое декабря. Влад Шурыгин.

В этот день 27 лет назад.
Помним!
И никогда не забудем! Такое забывать нельзя, чтобы никогда снова не повторить...
Это мой очерк, написанный в те дни. В нём много ошибок, неточностей. Я тогда многого не знал. Но это документ той эпохи. Того времени...
СОРОК ЧЕТВЕРТОЕ ДЕКАБРЯ.
… И теперь каждое утро, когда я просыпаюсь, то молюсь о них. Господи, не дай им умереть!
Пусть будет жив Леха, мой добрый Леха – «душа моя». Да минует смерть Сергеича. Ему с избытком хватает седины на висках и пуль, просвистевших над его головой. Спаси, Господи, земляка моего Игоря. Видеокамера – такая хрупкая защита. Укрой от беды Михалыча. Ты спас его в Афгане, сохрани и в этом аду.
Список мой длинен. В нем имена почти всех друзей. Как странно вышло вдруг, что здесь, на чеченской земле, война собрала их всех вместе: журналистов и врачей, десантников и танкистов. Почти все мои друзья на этой земле, на этой войне. Кто-то вернулся, кто-то еще там – под огнем. И опаленный им, вернувшийся оттуда живым, я в последней своей надежде обращаясь к Богу. Господь, не оставь их своей сенью. Сохрани! Спаси! Больше мне надеяться не на кого, Господи. Ибо никому, кроме Тебя, их не спасти.
* * *
…Эта война соткана из материи преисподней. Тяжело качающиеся рыжие, жирные факелы нефтехранилищ, черная копоть от горизонта до горизонта, нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Рутны, завалы, остовы стен, куски тел – свежие и загнившие, изломанное оружие и грязь. Грязь, взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости майонеза, она везде и на всем. На бинтах, на стенах, в горячей банке «тушняка» и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая и липкая эта грязь напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная смертью, отмирает навсегда в этом огне.
* * *
Долго лежим между обломанных «зубов» стен, пережидая очередной обстрел. Сквозь кирпич плечо воспринимает глухие удары пуль. Тук-тук-тук, как гвозди забивают. Тело непроизвольно сжимается в комок.
Капитан рядом со мной молчалив и измотан. Он здесь уже десять дней – старше мало кого найдешь. Тут и там среди обломков стен горбатятся зеленые скаты касок и бронежелетов – солдаты его батальона. Батальон – это всего полторы сотни человек. Может, даже меньше. Батальон получил задачу выдвинуться на усиление полка, занимающего оборону впереди нас. Собственно говоря, с позицией этого полка нас сейчас и «долбят» из всех калибров. Но капитану это как видно достаточно привычно. Он досадливо сколупывает с брови засохшую кляксу грязи и смотрит на часы. Потом на меня.
- Минут через десять – выдохнутся, а там «оборемся».
«Обораться» – это установить звуковую связь. Крикнуть попросту, что мы свои.
Как капитан и обещал, огонь понемногу начал стихать. Наконец поперхнулся и замолк самый настырный пулемет. Тогда, резко набрав в легкие воздух, капитан во всю глотку орет:
-Хорош хуярить, пехота! Свои!..
Спустя несколько секунд из-за стены дома метрах в пятидесяти доносится:
- Кто свои? Отзовись!
- Капитан… второй батальон.
- Покажись!
Капитан еще раз глубоко вздыхает и рывком встает. Но по всему видно, как он напружинен – чуть что, юркнет в каменную щель.
Опять пауза. Наконец слышно:
- Давай сюда!
- Подъем! – негромко командует капитан. Из руин начинают выползать
солдаты. Вскоре вся площадка наполнена людьми. Батальон ротными группами перебегает к дому. Комбат и группа управления идут предпоследними.
За стеной мешанина ящиков с боеприпасами, мешков с песком, оружия, ломов, лопат и прочего военного скарба.
Капитана встречает другой капитан. Жмут руки как ни в чем не бывало, но не улыбаются.
- Прости, Игорек, «мохор» (солдат – жарг.) решил, что «че...чи» в атаку
пошли.
- Где ты видел батальон «че...чей»?
…Капитан прав. Чеченцы группами больше десяти – пятнадцати человек
не воюют. Это, так сказать, ударный отряд. А чаще – трое – пятеро. И обычно родня.
На ящике из-под «мух» фельдшер бинтует левое предплечье какого-то солдата. На белом бинте ярко проступает кровь.
- Сейчас? – спрашиваю солдата. Тот кивает, кривя от боли губы.
- Сильно?
- Нет, - отвечает фельдшер. - Чуть мазнула! Кровит только…
В Грозном не найдешь сегодня офицера или солдата, не побывавшего под огнем у своих. По своим кроют все: авиация и артиллерия, танки и снайперы. Сейчас меньше, первые дни - страшно.
Войска, брошенные на штурм города, без четкого взаимодействия, организации единого боевого управления, связи заблудились, перемешались и практически остались в одиночестве. Никто не знал, где соседи, где противник. В такой неразберихе побеждает простейшие инстинкты – бить по всему, что движется. И били. Еще как били.
Командир мотострелкового полка подполковник Владимир В. давно прошел здесь фазу страха за свою карьеру. И потому предельно откровенен.
- Каждый второй убитый в полку – убит от огня своих. Когда я слышу рев самолета – меня просто колотит. Авиация работает преступно плохо. Артиллерия чуть лучше. Но любое передвижение по городу – это однозначный огонь своих. А уж если это в темное время суток, тут и до расположения своих батальонов можно не дойти. Люди измотаны и взвинчены до предела. Полк десятые сутки в городе. Вошли деблокировать окружение после "новогоднего штурма» части. Сюда пробивались четверо суток. Тут дралась в окружении бригада из Майкопа. Так и стоит где «дралась», - и комполка кивает в сторону окна. За узкой бойницей – небольшая площадь и улица утягивающаяся за поворот. На них сюрреалистический пейзаж. В беспорядке, как на детской площадке игрушки, на площади замерли в самых причудливых формах десятки «бээмпешек», танков, грузовиков. Взгляд выдергивает из общей массы невиданную конструкцию. Танковое шасси, вычурная башня, направляющие ракет, колпак локатора, стволы пушек по бокам.
- «Тунгуска», - объясняет командир, - Новейший войсковой пэвэошный комплекс. – Какой мудак пригнал ее сюда и зачем – ума не приложу.
Это беспорядочно разбросанное стадо сожженной техники подавляет и угнетает.
Сколько же здесь ее?
- Танков и бээмпэ мы насчитали десять. Там за поворотом еще пара «шилок» стоит.
- Когда их?
- В новогоднюю ночь…
* * *
Когда-то мы узнаем имена тех, кто 31 декабря 1994 года сделал навеки черным днем Российской армии. Когда-то мы узнаем их имена, но сегодня надо знать правду о том, что произошло в ночь с тридцать первого на первое. В новогоднюю ночь в городе Грозном.
Не Грачев ли брызгал слюной, пеняя чеченской оппозиции на идиотизм за танковую атаку на Грозный? Грачев! И в ночь на первое так же, как два месяца назад на город были брошены механизированные колонны.
Бригады и батальоны в считанные часы дошли до центра, после чего встали, «выполнив задачу». И тогда начался ад. С верхних этажей, из подворотен в колонны ударили сотни гранатометов. Смертельно опасные в поле, но беззащитные, неуклюжие в городе, танки, «бэтээры» вспыхивали один за другим. По свидетельству уцелевших, колонны уничтожались за минуты.
Трагедию усугубляло то, что войска имели жесткий приказ: «От техники не отходить, в дома не входить!» – найти бы идиота, отдавшего его! Экипажи, пехота, боекомплект – все было в технике. Никто не прятался, не рассредоточивался. Гранатометчики били с крыш, куда даже при максимальном угле возвышения танковой пушки просто не достать. Это было избиение.
Из десятков танков, БМП, САУ, вошедших в город, обратно вышли единицы.
Лгут и ерничают «демжурналисты» о том, что техника у нас не качественная. У тех редких танков, которые смогли вырваться, меньше пять попаданий из гранатомета автор этих строк не насчитал ни у одного. И практически ни у кого не был израсходован даже наполовину боекомплект.
- Я не видел целей, - сказал мне один из танкистов. – А те, которые видел, достать не мог. У меня танк, а не зенитная пушка, чтобы стрелять вверх…
От сводного отряда мотострелкового полка, прибывшего из Самары, осталось несколько офицеров и чуть больше десятка солдат. На девятые сутки в расположение наших войск вышел капитан Евгений Сурин и с ним шестеро солдат – все, что осталось от стрелкового батальона.
От танковой роты сводного отряда Майкопской бригады на улице Орджоникидзе остались в живых только двое рядовых – москвич Андрей Виноградов и Игорь Куликов из Лобни.
Это было преступление и безумие – загнать в город, напичканный боевиками и оружием, колонны войск. Но грачевские генералы сделали это. Позор им и презрение.
За двое суток новогодних боев мы понесли чудовищные потери – больше тысячи убитыми, ранеными и пропавшими без вести.
Даже воздушно-десантные войска – элита армии, единственные действительно боеготовые части на этой войне, за эти три недели боев до Нового года потеряли убитыми двадцать шесть человек, а за двое суток 1-2 января – больше восьмидесяти.
О трагедии пехоты можно говорить бесконечно. И все это будет обвинением Грачеву и Ельцину, развалившим армию, обезглавившем ее, пославшим на убой.
Части Морской пехоты были спешно доукомплектованы перед выездом моряками с кораблей. Им не дали даже недели на подготовку. Батальоны были брошены в бой, невзирая на то, что почти каждый четвертый моряк автомат в руки впервые взял три дня назад. В итоге морпехи понесли тяжёлые потери - 60 человек убитыми и больше 100 раненными.
К штабу корпуса у горбольницы прибыл сводный полк Закавказского округа. Ротный одного из батальонов бесхитростно спросил: «Где тут можно пристрелять оружие, все новое со складов, не пристрелянное»?
Через несколько часов этот батальон был уже брошен в бой…
Вообще, слово «сводный» – самый распространенный в группировке. Им маскируется та степень развала, до которой дошли войска под руководством «главковерха» Ельцина и министра Грачева.
«Сводный» – это значит набранный с «бору по сосенке». Не осталось в Российской армии полнокровных частей и соединений, и потому на войну торопливо собирают все, что можно собрать.
От дивизии собирается «сводный» полк. Куда «забривают» всех, кто не может отвертеться от войны. И даже в «сводном» виде этот полк едва укомплектован процентов на пятьдесят…
В «сводных» полках, брошенных на Грозный в новогоднюю ночь, сплошь и рядом экипажи знакомились друг с другом на марше, а уж ни о каком боевом сколачивании подразделений речи не шло.
Один «типичный» диалог:
Танкист рядовой Еремеев. Из самарского «сводного» полка. Документов у танкиста нет.
- Ротный собрал.
- А как фамилия ротного?
- Не знаю. Нас ему 30-го передали. Не успел запомнить.
- А где он сам?
- На Первомайской сгорел…
Даже в десантных войсках за громкими словами «дивизии», воюющие на
том или ином направлении, скрываются «сводные» два – три батальона…
Умываясь своей кровью, под непрерывным огнем противника «сводные» полки становятся боевыми полками, а «сводная» армия чеченского похода становится боевой армией. Становится… но какой ценой?
За три недели боев в одной только Северной группировке из строя выбыло больше тысячи человек убитыми и ранеными…
* * *
Наверное, таким, как этот пехотный комбат, был артиллерийский капитан Тушин у Толстого. Невысокий, плотный, чуть лысеющий, весь какой-то мужиковатый майор Иван Петрович больше похож на тракториста. Сходство усугубляет замызганный до бесцветности грязью бушлат, «прокопченные» руки.
Батальон Ивана Петровича неторопливо, но упрямо идет к центру Грозного. В день – улица – две.
- Так боевой устав, дорогой мой, читать надо, - убеждает меня, хитровато улыбаясь, Петрович. – Уставы же, не зря говорят, кровью пишутся. В городе роте на день ставится задача взять улицу. Батальону – квартал. У нас, считайте, под ружьем (как раньше говорили) чуть больше трехсот бойцов вместо пятисот положенных. Нам квартал - сложно. А вот пару-тройку улиц – возьмем с божью помощью.
Сначала на улицу просачивается разведка. Если противника там не обнаруживает, то занимает верхние этажи, крыши, а на улицу входят штурмовые группы. Они «чистят» дома и подвалы.
- Каждую квартиру поверь, в каждый закуток залезь, инструктирует в который раз уже комбат. Боишься – закати впереди себя гранату, только за угол не забудь спрятаться, да посмотри, чтобы стенка не из фанеры была.
После того, как группы «сядут» на дома, на улицу выдвигается боевая техника –БТРы и «уралы» с минометами? Их сразу рассредоточивают, маскируют среди домов так, чтобы были полностью укрыты от огня гранатометов, занимают оборону, а разведка опять идет вперед.
Петрович совершенно стоически выслушивал льющийся на него из наушников поток отборной матерщины какого-то старшего начальника, требующего «немедленно… броском… сходу… вперед…» После чего батальон вновь неторопливо двигается по Грозному.
Тактика простая и, как мне кажется, очень эффективная. За неделю боев в батальоне Петровича всего двое убитых и трое раненых. За это же время, как сообщил «по секрету» начальник штаба, «вычистили» больше сотни боевиков.
- Товарищ майор, к вам женщина просится, - докладывает како-то солдатик из охранения.
Чеченка?
Не. Русская.
Вопрос резонен. Дней пять назад в расположение батальона пришла
чеченка. Спросила командира. А потом вытащила из кармана «лимонку»… Еле выбить из рук успели, благо, она толком и не знала, как с ней обращаться.
- Дети есть? – спросил ее на допросе Петрович.
Давясь слезами, та кивнула:
- Д…двое.
- И что тебе больше делать нечего, как с гранатой бегать по городу?
- Муж есть?
- Нет. Убили.
- Сейчас?
- Нет. Год назад.
- Так какого же хрена ты дурью маешься?
- Тесть послал.
- ?.. А что же сам тесть не пошел?
- Старый. Плохо ходит. И у него жена новая. А я вдова. В доме тесно,
сказал, детей воспитает сам…
- Русская? Веди!
Заходит женщина. Как все гражданские люди в этом городе – без возраста. Усталость, грязь, изнеможение. Если она скажет, что ей тридцать – веришь, но если скажет, что пятьдесят тоже веришь.
- Здравствуйте, - спокойно здоровается она. Обводит взглядом всех. Останавливается на Петровиче, сразу признав в нем начальника. – У меня сверху живет чеченец из дудаевской контрразведки. Он сейчас дома вещи собирает. С ним еще четверо. У них автоматы и труба, которой танки жгут. Я могу проводить.
- Где это? – спрашивает Петрович.
Женщину подводят к карте. Она называет адрес. Уточняют как пройти.
Наконец комбат вызывает разведчиков. Ставит задачу сухощавому старшему лейтенанту. Женщина вызывается проводить, но ее оставляют в штабе. Возможно, «на всякий случай»…
Пока ожидаем разведку, слушаем бесхитростный ее рассказ.
Нина Сергеевна по профессии – воспитатель в яслях. Была. Муж –
инженер-нефтяник. Двое сыновей росли. Незадолго до прихода к власти Дудаева. Муж Нины Сергеевны родом из Краснодара, сам казак, увлекся историей сунженского казачества, ездил по станицам, встречался с людьми. Была у него мечта возродить сунженское казачество.
Через месяц после прихода к власти Дудаева за мужем пришли. Вооруженная группа чеченцев. Без ордера, без вещей мужа забрали и увели. Больше его Нина Сергеевна не видела. Старшему сыну было в ту пору семнадцать, младшему – четырнадцать. Через полгода после восемнадцатилетия старшего тоже точно так же ночью увели. Младшего Нина Сергеевна вывезла в станицу к знакомым. Там сейчас и живет.
- Почему сама не уехала?
- Жить у чужих людей горько. Да и хоть какая-то надежда оставалась – вдруг вернутся…
Где-то неподалеку вдруг начинается перестрелка, но сразу резко обрывается.
Минут через тридцать появляется «старлей» разведчик. В глазах лихой блеск и особое военное превосходство, выигравшего бой командира. Докладывает:
- Все «чики-чики», командир. Двоих взяли, остальных «завалили». Вести?
- Нина Сергеевна, вас сейчас старшина покормит, голодные небось? Даст продуктов с собой, чем богаты, поделимся. И проводит. Не надо чтобы ваш сосед вас видел.
Но женщина неожиданно жестко возражает.
- Нет, я не уйду. Пусть этот гад меня увидит. Он сволочь полтора года мне в лицо скалился, что, мол, тварь русская, извели твое семя?
Заводят двоих. Солдат вслед заносит четыре автомата, самодельные подсумки с магазинами и трубу гранатомета.
Один высокий, сероглазый, лет двадцати пяти. По его заметавшимся глазам понятно – он и есть «сосед». Второй лет тридцать пяти, смуглый, бородатый.
- Обыскали?
- Так точно.
На ящик перед комбатом ложится удостоверение дудаевской службы
безопасности и какая-то бумажка с арабской вязью. Петрович их внимательно изучает, потом обращается к разведчику.
- Этого – он кивает на молодого, - в штаб. Ты знаешь к кому. А этого
оставь.
Сероглазого выводят. В дверях ему дорогу заслоняет женщина.
- Извели нас, говоришь? – неожиданно срывающимся голосом говорит
она. – Это вас, сволочь дудаевскую, изведут, как бешеных собак.
И неожиданно низко кланяется комбату:
- Спасибо вам, родные мои. Ничего мне больше не надо!
Старшина, проводи, накорми, и дай консервов. Понял?
- Есть, товарищ майор.
Остается пленный. Комбат долго на него смотрит, потом вдруг
спрашивает что-то на незнакомом языке.
…Вот уж не ожидал, что мужиковатый Петрович еще и языки знает. Скорее догадываюсь, чем понимаю – спрашивает на каком-то из афганских наречий.
Пленный молчит. Но по его черным блестящим глазам, жестко упершимся в пол, видно, что слова комбата он понял.
Комбат еще что-то спрашивает. Пленный опять молчит.
- Ладно, все ясно, - переходит на русский Петрович. – «Душок» это. А кто, откуда – неважно. Афгана мало было, так еще и сюда, сука, приполз.
-...шов, - обращается он к разведчику.
- ОТВЕДИ его...
Старлей кивает и подходит к душману. Стволом АКСа тычет ему в бок в сторону двери.
Смуглое лицо душмана вдруг сереет до землистого, покрывается бисером пота, он шумно дышит через ноздри. Его выводят. Вскоре где-то неподалеку гулко бьет короткая очередь.
На полу в углу остаются четыре трофейных автомата и РПГ 1991 года выпуска…
* * *
Уже сейчас ясно – чеченская война стала водоразделом в постсоветской истории российских вооруженных сил. Эта война развеяла все иллюзии относительно той роли, которую сыграли в обороноспособности государства Ельцин и его военный министр Грачев.
Здесь, в Чечне, видны та глубина развала и деградация, до которой дошли вооруженные силы за три года торжества «демократии».
Начиная с планирования и подготовки операции, были допущены грубейшие просчеты и ошибки, которым трудно найти оправдание.
ФСК Степашина не смогла даже приблизительно вскрыть и выявить реальные силы Дудаева. В течении нескольких недель войска загружались заведомо ложной информацией. В результате произошел грубейший просчет в замысле и организации начального этапа – российская сторона силами всего нескольких частей воздушно - десантных войск начала наступление на чеченскую группировку, превосходившую нашу по численности нашу в два раза.
Можно только восхищаться стойкостью и боеспособностью наших солдат и офицеров, которые смогли в условиях численного превосходства противника, отсутствия четкой информации и разведки смять все его заслоны и выйти к Грозному.
С точки зрения военного искусства, замысел Грачева использовать ВДВ как ударную силу можно оценить только как бездарность и идиотизм. Это дело мощных соединений Сухопутных войск, у которых для выполнения подобных задач есть соответствующая техника, вооружение и достаточное количество личного состава.
С самого начала в районе боевых действий не было установлено единственное командование всеми силами и средствами, задействованными в операции. До сего дня армия «работает» сама по себе, МВД и внутренние войска сами по себе, ФСК – сама по себе. Это приводит к несогласованности, неразберихе и неоправданным потерям как от огня своих же частей, так и противника, использующего эту неразбериху.
Внутри армейской группировки также отсутствует единое боевое управление. Связь и взаимодействие практически обрываются на уровне отдельной части, что приводит к дезорганизации и неоправданным потерям.
Взаимодействие между отдельными родами войск, особенно в самом Грозном, организовано из рук вон плохо. Авиация, использовавшаяся на начальных этапах штурма города, сплошь и рядом бомбила свои же войска. Артиллерия, также пользуясь нечеткими отрывочными данными, много раз «накрывала» свои части.
Одной из главных причин больших потерь российской армии в Грозном является неукомплектованность и необученность частей, брошенных на штурм Грозного. Практически 80 процентов полков, воюющих в Грозном, - «сводные», то есть сформированные из нескольких слабо укомплектованных частей. Вместо полутора-двухмесячной подготовки, необходимой в этом случае для формирования боеспособной части, полки с ходу вводились в бой, вследствие чего несли огромные потери.
Боевая подготовка большинства частей Сухопутных войск, введенных в Грозный в ночь на 1 января 1995 года, ограничивалась в лучшем случае индивидуальной подготовкой. Никакой отработки действий в составе подразделений и тем более тактики действий подразделений в городе не проводилось.
Также одной из основных причин грозненской трагедии и высоких потерь российских войск является некомпетентность и бездарность высшего военного руководства Российской армии.
Печальный опыт штурма Грозного оппозицией не был принят во внимание, и грачевский генералитет вновь действовал по шаблону «октября 1993 года», введя колонны техники глубоко в город без организации взаимодействия, разведки, обеспечения и занятия обороны, что привело к почто полному разгрому и уничтожению этих колонн.
В глаза бросается слабое обеспечение войск, солдаты в район боев не получают горячей пищи. Нет ни одной бани. Амуниция и одежда истрепалась до невозможности. Угробив миллиарды на переодевание армии, Грачев не позаботился о том, чтобы создать для армии хорошую полевую форму, боевую выкладку или хотя бы хорошие бронежелеты. Сегодняшние бронежелеты устаревшего образца, громоздки и неэффективны, каждый второй убитый ранением в область грудной клетки был одет в бронежелет, который теоретически должен был защитить его от ранения.
Средства связи вообще на уровне каменного века. Подразделения, воюющие в городе, не могут установить связь, даже находясь на соседних улицах. Радиостанции громоздки и ненадежны.
Армия сегодня переживает самый страшный и острый кризис за все время после августа 1991 года.
На фоне всего этого выглядит удивительным и достойным восхищения боевой дух войск. Солдаты и офицеры полны решимости драться до конца. Многие солдаты, у кого закончился срок службы, отказываются уезжать из частей до взятия Грозного. В двухнедельных боях уцелевшие части получили боевой опыт и теперь уверенно ведут наступление на дудаевские позиции. Личный состав уверенно называет целью войны – сохранение единства и целостности России. В то же время виновниками этого конфликта большинство считают «Ельцина и демократов», создавших и вооруживших Дудаева. Отношение к Грачеву враждебное, презрительное как к главному виновнику бездарного штурма и огромных потерь, понесенных армией в первых числах января.
* * *
В поисках пропавшего без вести солдата иду с доктором в морг Моздока.
На окраине гарнизона площадка, огороженная колючей проволокой. Несколько брезентовых палаток. От внимания не ускользает то, что труба печки торчит только из одной…
У прохода в колючей проволоке – скучающий в сыром тумане часовой. Пройдя мимо горы огромных дощатых ящиков, заворачиваем у палатки, скользя все по той же вездесущей грязи, и перед глазами открывается «запредел» – вся площадка морга забита рядами носилок. На каждом тело, обернутое в серебристую фольгу, похожую на ту, которую хозяйки используют для жарки и тушения. Из-под фольги видны только подошвы сапог. Почему-то неосознанно начинаю их считать. Сбиваюсь около ста.
- Этим повезло, - философски объясняет мне военврач одной из частей внутренних войск. – Опознанные. На отправку.
Некоторые тела под фольгой странно плоские и короткие, некоторые наоборот горбатятся. Из-под ближайшей фольги торчит только один сапог…
У входа в «жилую» палатку – «парамедицинская» елочка. Память о Новом годе. На елочке все из той же фольги вырезанные звезды, ленты, какие-то игрушки. Запредел…
Главный в морге – бородатый майор Юра. Как выясняется по профессии Юра не патологоанатом, и даже не доктор, а… замполит. Такой вот очередной «сюр» этой войны…
В палатке жарко натоплено. На столе перед Юрой чай в кружке и гора документов. Обгорелые, прострелянные, некоторые в засохшей крови – хоть сейчас под музейное стекло – «память чеченской войны».
Разговор наш обычный для Юры.
- По документам такой не значится, - отвечает он, перелистав свой блокнот.
Блокнот, я вижу, плотно исписан.
Те, кто его вытаскивал, говорят, он без ноги был, - объясняет доктор.
Ты знаешь, сколько у меня безногих лежит? – раздраженно спрашивает Юра, потом успокаивается. – Нет у меня такого. Ни шестого его не привозили, ни позже.
- А среди неопознанных? – опять заводит свое доктор.
Юра вздыхает.
- Неопознанные у меня почти все с первого числа. До сих пор везут. Среди «свежих» – неопознанных почти нет, по крайней мере, такого, какого ты описал, точно нет.
Увидев неудовлетворенные глаза доктора, Юра опять вздыхает, потом обращается к здоровому рыжему старшине.
- Отведи их в «музей». Пусть ищут.
«Музей» – палатка. В ней – «неопознанные». Мы молча и подавленно идем мимо рядов все тех же носилок, но уже без фольги. Обезглавленные, обрубки, обгоревшие до кости, развороченные до неузнаваемости, просто куски тел. Над всем – жуткий запах горелого мяса, тряпок, солярки, человеческих испражнений и мясной сырой дух. Мутит.
В палатке у Юры врач извиняется за настойчивость. Юра не обижается. У входа стоит майор в летной форме.
- Генерал прилетел. Говорит сын его здесь лежит – лейтенант танкист. Хочет сам его забрать.
Юра долго листает свой блокнот.
- Сергей Петрович? – спрашивает он у летного майора имя убитого.
- Да. Генерал его заберет. Он сам летчик.
- Пусть в Ростов летит. Позавчера еще отправили. Красивый был
парень…
Уже перед уходом спрашиваю Юру.
- Что с «музеем» будет?
- Ничего. В рефрижератор и на Ростов. После войны всех разберут.
Еще не хватит…
По грязевой реке, называемой улицей, навстречу шагает колонна солдат. А из головы все не выходят ряды сапог, торчащих из-под фольги. И один без пары.
И становится страшно. Очень страшно – до озноба. Я вдруг понимаю, что тех, «из музея», уже никто никогда не опознает. Они навеки – неизвестные. Разве, что Господь узнает их по именам. Людям узнать это уже не дано.
…Я был почти на всех войнах, гремевших на пространствах бывшего Союза за последние четыре года, но никогда не мог представить подобного. Я патриот армии, я знаю, что режим Дудаева нужно было сокрушить. Но я никогда не мог себе представить, что за пять лет до начала третьего тысячелетия жизнь русского солдата и офицера будет цениться столь дешево.
Даже в Афганистане, в самые тяжелые кровопролитные операции не допускались такие потери, какие понесла Российская армия с первого по десятого января 1995 года. В Афгане снимались погоны, лампасы, звезды, но солдат и офицеров берегли! Останавливались операции, перегруппировывались части, изменялись планы и сроки, но людей берегли!
Чеченский поход останется памятником русского духа, мужества, стойкости русского солдата и офицера, которые в очередной раз показывали всему миру, что не сломлена Россия, жива ее армия.
Но чеченский поход останется позором и проклятием Ельцину и высшему генералитету России, который бездарно и преступно бросал на верную смерть тысячи русских мужиков.
Тысячи русских гробов – вот «подарок» русским семьям после этой авантюры.
…Уже перед сном вдруг вспоминаю слова Юры: «После войны всех разберут. Еще не хватит». И ко мне приходит странное успокоение – что ж, все-таки у каждого из этих павших вновь появятся родные и близкие…
* * *
Мертвый наемник лежит на спине, запрокинув руки за голову. Первое, что бросается в глаза, - русское лицо.
- Кто такой? – спрашиваю у офицера, стоящего рядом. Тот держит в руках автомат убитого.
- Спроси вон у десантника. У него, кажется, его документы.
Спрашиваю. Усатый крепкий майор в камуфляже долго шарит по карманам, наконец вытаскивает паспорт. Национальность «русский»…
Что погнало его сюда? Почему он тут оказался, зачем взял в руки оружие, чтобы стрелять по своим, по русским?
Наемника уже не спросишь. Его удел теперь – безвестная могила. Но горечь остается. Потом вспоминаю интервью месячной давности. На площади Грозного какой-то мордатый боевик с автоматом:
- Я – директор малого предприятия из Сибири. Мебель делал. Как тут все началось, закрыл цех и сюда со всей техникой и моими рабочими…
Не из этих ли «рабов» убитый? Кто теперь ответит…
* * *
Части все плотнее обкладывают дудаевский дворец. Теперь все поменялись местами. Из жертв армейцы стали, наконец, охотниками. Небольшие штурмовые группы нащупывают бреши в чеченской обороне и буквально «разъедают» ее. Рассказывают легенду о том, как «спецназовцы» ночью за полчаса без единого выстрела взяли Институт нефти и газа, перед которым пехота трое суток топталась.
Теперь большие потери несут чеченцы.
Все чаще и чаще на рабочие волны наших станций выходят чеченские командиры с просьбами уважить веру и позволить собрать трупы своих бойцов. Наши не возражают. Веру надо уважать. В ходе таких диалогов все чаще звучат пока еще осторожные вопросы полевых командиров» на тему того, что будет с теми, кто добровольно сложит оружие. Многие из них понимают, что шансов с боями вырваться из города почти не осталось.
По всему видно – перелом произошел. И больше всего – по московской прессе. Комбат, сминая трехдневный «МК», довольно осклабился:
- Знаешь, как легче всего определять положения на фронте?
- Ну?
- Читай газету. Как только «московские комсомольцы» и прочая синагога начинают выть о бедных чеченцах и необходимости срочного мира – значит, наша берет. Это их редакцию взорвали в Москве?
- Да!
- Ну, так передай, что это я им бомбу послал.
- Знаешь, ты не первый, кто им просит это передать…
- Ну, значит, еще получат…
Бомба – не лучшее выражение политических антипатий. Но возражать комбату я не хочу. Он имеет право на эту ненависть. Я сам не могу без злобы читать смакование «МК» на тему того, как собаки глодают тело русского лейтенанта. Я тоже пишу о погибших, но для меня это тела моих соплеменников, и мне больно. А для московской «демократической» прессы, для телеканала НТВ это трупы другой нации, другой веры. Не зря же они так четко называют в репортажах чеченцев «повстанцами», а русскую армию - «федералами»…
- Какое сегодня число? – спрашивает уже перед сном капитан артиллерист из батареи, прибывшей утром на усиление.
- Сорок четвертое декабря, - отвечает кто-то из темноты.
- То есть как? – удивляется капитан.
- Ты Новый год встретил?
- Да. Выпили по стакану в эшелоне, - вспоминает капитан.
- А мы нет, - отзывается кто-то из темноты. - Поэтому для нас все еще декабрь. Вот вернемся. Поставим елочку. Обнимем жен с детишками, выпьем в полночь «шампани» – тогда и январь наступит. А пока еще декабрь. Сорок четвертое сегодня…
И я почему-то вспоминаю моздокский морг. И те десятки тел на носилках, для которых так никогда январь девяносто пятого не наступит, даже если на памятнике и будут эти цифры...
Но хандра быстро проходит на войне. Сорок четвертое, так сорок четвертое. Завтра сорок пятое. И так хочется, чтобы для всех-всех этих усталых русских мужиков настал побыстрее долгожданный Новый год. Очень затянулся этот безумный кровавый декабрь 94-го…

Его "Письма мёртвого капитана" очень хорошо зашли. Так получилось, что книжка попала в руки совершенно случайно, практически там же, где и писалась автором, в Грозном, в 2000г. Много лет не отпускало чувство, что писал один из нас, и о нас. Проникновеннее книг более не попадалось. Ну может еще прохановские "Чеченский блюз" и "Идущие в ночи".
Уже много лет спустя узнал, что ходили с ним одними дорогами, по сути с 2000 по 2003 гг Влад принимал участие во всех войсковых операциях в качестве военного журналиста, где находилось и мое подразделение.

Колонну что шла на помощь раздолбали. Атмосфера там показана настоящая. Остальное - на совести автора.