Галкин А. В.
[censored]
Осенью 2002 года группа специального назначения ГРУ ГШ МО РФ под командованием майора Галкина в ходе специальной операции захватила важные документы, которые подтвердили причастность международного терроризма к проведению антиконституционной деятельности бандформирований на территории Чеченской Республики. Документы были представлены Верховному Главнокомандующему Вооружёнными Силами лично.
Выявить месторасположение документов и лиц из числа агентов иностранных разведок удалось в результате другой операции. Долгое время это считалось непрофессионализмом и некомпетентностью наших силовых структур. К сожалению, большая часть этих мероприятий засекречены.
Из воспоминаний Героя России генерал-майора Галкина А. В.:
"Четвёртого октября девяносто девятого года на участке дороги между Моздоком и Братским на чеченской территории примерно в пятистах метрах от КПП нас захватили боевики. Дело в том, что мой командир — полковник Иванов Зарико Амиранович (Герой России посмертно) — давно был знаком с Висани — чеченцем по национальности, жителем Моздока. Он в советские времена был председателем колхоза. Никогда не поддерживал режим Дудаева, Масхадова — человек ещё старой закалки. Висани длительное время сотрудничал с нашими Вооружёнными силами и попросил оказать ему помощь — перевезти в Россию своего младшего брата: из Братского в Моздок. А тогда уже был введён комендантский час, строгости на КПП, и пересечь границу было трудно. Насколько мне известно, встреча была назначена на КПП или вблизи КПП. Мы выехали на машине Висани, на «Волге» ГАЗ-21. Висани был за рулём, а нас было трое: я, Владимир Пахомов (старший лейтенант ГРУ) и полковник Иванов Зарико Амиранович.
К контрольно-пропускному пункту мы подъехали довольно поздно. Брата на КПП не оказалось, и Висани сказал, что он, возможно, скоро подъедет, и предложил его встретить. Так мы углубились примерно на 500 метров на территорию Чеченской Республики.
Это не было ни боевой задачей, ни специальной операцией. Одеты мы были в гражданскую одежду. У каждого при себе спецпропуск, который позволяли беспрепятственно проезжать через КПП.
Когда мы отъехали от КПП метров на 500, на обочине заметили машину с выключенными фарами и габаритными огнями. Висани предположил, что его брат остановился здесь и ждёт. Когда мы подъехали поближе, нам помигали дальним светом. Мы остановились. Висани пошёл к машине.
Разговаривали они минут пять, причём это была спокойная чеченская речь. Висани вернулся к нашей машине с каким-то человеком, который шёл впереди, освещая дорогу фонариком. Этот человек осветил салон и заглянул внутрь. И в свете фонаря мы заметили у него автомат.
В принципе к такой ситуации мы были готовы. А он скомандовал сначала по-чеченски, потом по-русски: «Предъявите документы!». Начали оглядываться по сторонам — машина уже окружена. Наш командир вышел, достал своё удостоверение. Его схватили и положили на землю. Нас вытащили из машины. Начали избивать. Били прикладами по голове, ногами, били по почкам. Стреляли возле головы. Приставляли пистолет или автомат и стреляли возле уха. Причём задавали единственный вопрос: «Какая твоя задача?».
В общем, нас избили чуть ли не до потери сознания и начали волоком затаскивать в машину. Одного на другого положили между передними и задними сиденьями той «Волги», на которой мы приехали. Сели сверху сами и приставили к нам автоматы и пистолеты. А нашего командира, наверное, отвели в другую машину. Больше мы его не видели.
При мне была книжка с кодовыми таблицами-позывными, чтобы не называть человека по имени и фамилии. Были также радиостанции «Моторола». Такими таблицами всегда пользуются для связи.
Нас доставили в город Грозный, но нам это стало известно месяца через три после захвата. Нас привезли, бросили в подвал какого-то дома. Я, честно говоря, даже не могу сказать, какой это был дом — многоэтажный, двухэтажный, частный... Всё происходило с ударами и криками, вспоминать трудно...
Нас рассадили по разным помещениям. С меня сняли пакет, чтобы я мог дышать. Я успел осмотреться: бетонный подвал без окон, без отдушин, туда даже луч света не пробивался. Вдоль пола шла металлическая труба. Ударами ног меня заставили упасть на землю. Руки и так были скованы наручниками, а они ещё обмотали их колючей проволокой и с помощью неё притянули к трубе. Снова избили.
Очнулся я в полной тишине и в таком состоянии пребывал очень долго. Меня вновь и вновь избивали. Времени для меня тогда не существовало. Не давали ни пить, ни есть, не выводили в туалет. Думаю, это продолжалось около недели. Как во сне. Были только короткие вспышки в глазах от ударов по голове, а потом я проваливался...
Наши товарищи не знали, где мы. Наших тел не нашли. И поэтому родственникам сказали, что мы пропали без вести. Сами боевики на них не пытались выходить, как это обычно бывало. Только потом, ближе к Новому году, нашли отрезанную голову Зарико Амирановича. Долго не могли найти тело. Тело нашли в одном населённом пункте — на восточной границе Чеченской Республики, а голову — на западной, с прикреплённой ксерокопией документов.
Я был один в этом отсеке подвала. Но я периодически слышал крики Владимира Пахомова и Висани, который и по-чеченски пытался с ними договориться, и по-русски кричал: «Это какая-то ошибка, меня все знают. Мой брат сейчас меня ищет...». Сначала избивали меня, потом Владимира, потом заходили к Висани.
Тех, кто нас захватил, я вообще не видел. Сначала нас ослепили ярким светом, а потом просто не давали поднять головы. Малейшее движение — сразу били. Я даже потерял сознание. Когда меня привезли в подвал, бросили на пол и запретили поднимать голову, кровь из разбитой головы стекала мне прямо на лицо, причём настолько обильно, что они бросили мне какую-то тряпку и разрешили зажать рану.
Где-то через месяц меня перестали бить по лицу и голове. Руки тоже берегли — кисти, запястья. Но оттого, что руки были притянуты проволокой к трубе, они онемели, и со временем начали образовываться глубокие гнойные язвы. Боевики даже пытались скрывать это потом, на пресс-конференции. Чтобы журналисты не видели.
Я хорошо помню двух человек из тех, которые чего-то от меня добивались. Было такое ощущение, что меня специально не забивали до смерти — для чего-то берегли, для чего-то я был им нужен. Первым мне представился так называемый начальник секретной службы безопасности Шамиля Басаева — Хасан.
Охранники, которые нас охраняли, раз в неделю приносили литровую бутылку воды и заливали мне в рот. Я успевал проглотить, сколько мог, а они ставили бутылку рядом. Я сидел на бетонном полу со связанными руками, притянутыми проволокой к железной трубе, и не мог даже наклониться. Когда пытался это сделать, проволока ещё сильнее сдавливала руки.
После того как появился Хасан, даже охранники перестали меня бить. То есть он регламентировал обращение со мной: когда давать воду, чем кормить. А кормили нас так: через 3—4 недели нашего заключения стали давать одну сырую луковицу в день.
Вторым был Мовсаев (начальник департамента государственной безопасности (ДГБ) Чеченчкой Республики Ичкерия). Он представлялся мне как «начальник контрразведки вооружённых сил Ичкерии». О том, что это Мовсаев, я узнал много позже — через год после того, как освободился из плена. Товарища, с которым мы ехали, гаишники остановили за превышение скорости, мы зашли на пост, а там висел плакат с фотографиями чеченских террористов. Я сразу узнал лицо Мовсаева. Оно было перечеркнуто красным карандашом, но он там был, конечно, помоложе... (23 мая 2000 года Абу Мовсаев был ликвидирован подразделением ГРУ, до всех кого надо было доведено, само собой в частном порядке, что Мовсаев был убит за Зарико Иванова, кровь за кровь, это не только у чеченцев).
...Представьте, вам задают такой вопрос: «Что думает Путин, какие у него планы насчёт войны в Чеченской Республике?». Когда ты говоришь: «Не знаю» — начинают бить. Когда придумываешь что-то и их это не устраивает — они продолжают бить. И прекращают, только когда говоришь то, что кажется им правдой, когда даёшь им тот ответ, который их устраивает.
Нам приходилось придумывать всякую ерунду. Приходилось говорить, что никто не хочет этой войны, что война — это смерть, разрушения, гибель ни в чём не виноватых людей. Повторять то, что нам говорили ещё в школе. Приходилось говорить, что военные не хотят воевать, что в армии мало платят денег...
Я тогда не мог ничего написать. У меня одно время одна рука не поднималась без другой. Я привык, что у меня руки всегда скованы наручниками, и когда с меня их сняли, поднимая правую руку, я поднимал сразу и левую. Возможно, они говорили о заявлении, но я сейчас плохо помню, что именно... Заявление, которое они потом демонстрировали на видеозаписи, было написано не мной. Они мне показали этот листок бумаги. Но что у них там было написано, никто из журналистов не спросил.
Наверное, за час до пресс-конференции мне сообщили, что она состоится. После того как привезли на новое место. Все те вопросы, которые задавали потом журналисты, мне уже задавал Хасан.
Технология моей «подготовки» была такая: он задавал вопрос, требовал ответа. Я ему отвечал, ответ ему не нравился, он начинал избивать... «Хорошо подумал? Подумай ещё, я тебе даю пять секунд». Это он произносил во время побоев. В итоге он добивался «правильного» ответа. А на следующий день задавал опять тот же самый вопрос. Так происходило, я могу только предположить, примерно около месяца. Но при этом, я заметил, Хасан перестал бить меня по голове, хотя раньше бил без разбора.
А ещё было вот что: как-то вывели меня на белый свет (как раз я в первый раз увидел свет в декабре), привезли двух наших пацанов — восемнадцатилетних солдатиков, тоже пленных, и при мне отрезали им головы. Снимали на видеокамеру, а потом посадили меня возле телевизора и заставили несколько раз просматривать эту видеокассету. Психологическая обработка. Да, плюс, какие-то психотропы в воду добавляли.
Собственно, на пресс-конференцию Хасан привёз меня совсем в другое место. Там я встретил Мовсаева. Он ко мне добродушно отнесся. Дал мне открытую бутылку минеральной воды. Предложил покурить. А потом как бы невзначай поинтересовался: «А сколько ты не ел? Вас, наверное, не кормят?». Я говорю: «Кормят, но очень редко». — «А что вам дают?». «Луковицу», — говорю. «Да? Давай я тебя покормлю», — как бы по-дружески предложил. Накормил и после этого обеда произнёс: «Сейчас приедут журналисты, ты знаешь, что отвечать. Но ты подумай, прежде чем что-то сказать, потому что у тебя есть семья, твой товарищ тут недалеко».
Перед тем как приехали журналисты, мне в первый раз удалось помыть руки, в первый раз помыться. Достали где-то расчёску, причесали меня. Надели на меня камуфлированную куртку, потому что, когда нас взяли, мы были в джинсах и футболках — вот в такой одежде нас октябрь, ноябрь, декабрь держали в неотапливаемом подвале. Вылили полфлакона одеколона, чтоб не слышно было запаха.
Завели меня, когда в комнате уже находились журналисты. Состоялась эта пресс-конференция, но я долго не мог осознать, что она всё-таки была на самом деле, потому что я пришёл в себя уже в таком же тёмном и сыром подвале. Честно говоря, что конкретно отвечал, помню смутно. Как страшный сон какой-то.
Галкин демонстрирует журналистам свое удостоверение.
[censored]
Пресс-конференция проходила в подвальном помещении, в комнате, где стояли стол, кровати. Переводчик хорошо говорил по-русски — молодой парень европейской внешности. Но среди всех, кого я там знал, было всего два человека. Это Мовсаев и Хасан. Других чеченцев там не было.
Они представились журналистам. Комната была вместительной, и людей там было много, некоторые даже стояли. Среди журналистов были европейцы. И, по-моему, два человека из арабских стран. И всё же вопросы задавал один человек или, может быть, двое, а остальные молчали. Сами боевики видеокамеру не использовали. По-моему, снимали меня только на одну видеокамеру. Помню, однажды Мовсаев прервал журналиста, но он не по-русски говорил. Что именно он ему сказал, я не помню. Переводчик не переводил. На русском вообще никто из журналистов не общался. Вопросы звучали в основном на английском.
В подвале постоянно Хасан обнадеживал, что скоро мои родственники приедут и состоится обмен. И если мы будем вести себя правильно, то будем жить. Честно говоря, я прислушивался к внешним звукам и молил лётчиков, чтобы они сбросили бомбу на этот подвал.
Я был в таком положении, что даже рот не мог открыть. Но после пресс-конференции заметил, что бить стали меньше. Не привязывали к трубе. Начали выводить в туалет. Я знал, что в этом подвале только Пахомов. А этот чеченец, Висани, который попал в плен вместе с нами, умер от побоев. Человек пожилой, не выдержал. Мы слышали, как они вытаскивают его тело.
О побеге мы думали всегда. Всегда надеялись. Но нам поставили условие: если один попытается бежать, другому сразу отрежут голову. Как режут головы, я видел своими глазами. Кроме того, тогда бежать не было возможности.
После пресс-конференции меня привезли к другому полевому командиру. Передвигаться я не мог — делал два-три шага и падал. Начали более или менее регулярно давать пищу, хотя пищей это назвать трудно. Полевой командир — чеченец среднего роста, лет 26—28, чёрные волосы, усы, европейские черты лица — подошёл ко мне и сказал: «Теперь ты будешь у меня в гостях». Впрочем, условия содержания у него были такие же.
После Нового года, когда боевики, бежали из Грозного, потащили меня с собой, я увидел Пахомова. Мы встретились с ним абсолютно случайно, когда им было необходимо проделать проход в минном поле. Для этого нас пустили вперёд. Первым шёл я. Владимир — в 10—15 метрах сзади с таким расчётом, что если я подорвусь, он продолжит...
Как мне удалось узнать позже, из Грозного тогда вышли около пяти тысяч боевиков. Они собрались в городской промышленной зоне и дожидались темноты, чтобы пройти мимо наших постов. Нас с Владимиром соединили в передовой группе. Там было порядка 20—25 человек. Из города они выходили в южном направлении, через посёлок Ермоловский.
Городская окраина, степь, одиноко стоящие деревья, речушка, железнодорожная насыпь, глубокие овраги. Как потом выяснилось, мы с Владимиром находились у одного полевого командира, но в разных группах. Второй раз мы встретились с Пахомовым уже под Улускертом...
Меня постоянно контролировали. Два-три человека за меня отвечали, как, впрочем, и за Владимира в другой группе. Они ни на шаг не отходили. Если банда где-то надолго останавливалась, нас заставляли обхватывать дерево руками и надевали наручники.
Под Улускертом попали под артиллерийский огонь. Разрывом снаряда был ранен полевой командир, который отвечал за меня и Владимира. Боевики были больше всего обеспокоены здоровьем своего полевого командира и утратили контроль над нами. Ночью, когда им надо было прорываться, мы с Владимиром нашли подходящий момент уйти с тропы, укрыться в воронке. Может быть, они и пытались нас отыскать, но не нашли.
О гибели Зарико Амирановича Иванова мы узнали позже, только когда оказались в госпитале. А тогда — никакой информации. Да и раньше тот же самый Хасан задавал мне вопросы по поводу Зарико Амирановича: кто он такой, почему у него такое странное имя и где он сейчас?
В воронке мы оказались в предрассветных сумерках, а когда пошли в противоположном направлении, солнце стояло уже высоко. Двигались в сторону Улускерта по той же протоптанной бандитами тропе, но в обратном направлении. Честно говоря, я не предполагал, как можно попасть к своим. Конечно, вид у нас был тот ещё — полгода не мыться, не стричься, не бриться. Мы ничем не отличались от боевиков. Честно говоря, мы даже к своим боялись выходить. Могли же убить, приняв за боевиков.
По дороге нам удалось завладеть оружием. Не знали, сколько нам придётся выходить к своим, просто пытались выжить. Нужны были тёплые вещи, продукты, оружие. Все это мы собирали у убитых боевиков, которых свои не успевали похоронить.
Когда пробирались к Улускерту, встретили группу боевиков. Они хоронили кого-то. Терять нам было уже нечего, и мы открыли огонь из того оружия, которое подобрали. В ходе этой перестрелки я был ранен. Прострелили обе руки. Но боевиков мы перебили.
На второй или третий день нашего пути заметили костёр и следы пребывания наших солдат: окурки, обёртки от сухого пайка. Так мы поняли, что это был наш костёр, а не боевиков. И чтобы свои нас не расстреляли, мы нашли палку, сделали из портянки флаг. Оружие, боеприпасы и всё, что подобрали, сложили в укромном месте. Владимир остался там, а я с перебинтованной рукой и с этим флагом пошёл вдоль тропы. Меня окликнул наш часовой, я всё ему объяснил, о нас сообщили нашему командованию.
Это был разведвзвод Рязанского воздушно-десантного полка. После выхода к своим я сразу попал в госпиталь. Полгода пришлось потратить на лечение. О том, что со мной было, я рассказал своему руководству. После госпиталя, когда я научился заново писать (да, именно так, пришлось учиться ходить, пришлось учиться писать, а моему другу пришлось учиться разговаривать — он заикался очень сильно), я изложил всё в виде короткого отчёта..."
Указом Президента Российской Федерации от 10 ноября 2002 года за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания майору Галкину Алексею Викторовичу присвоено звание Герой Российской Федерации.
Сейчас, сейчас
[censored]
Осенью 2002 года группа специального назначения ГРУ ГШ МО РФ под командованием майора Галкина в ходе специальной операции захватила важные документы, которые подтвердили причастность международного терроризма к проведению антиконституционной деятельности бандформирований на территории Чеченской Республики. Документы были представлены Верховному Главнокомандующему Вооружёнными Силами лично.
Выявить месторасположение документов и лиц из числа агентов иностранных разведок удалось в результате другой операции. Долгое время это считалось непрофессионализмом и некомпетентностью наших силовых структур. К сожалению, большая часть этих мероприятий засекречены.
Из воспоминаний Героя России генерал-майора Галкина А. В.:
"Четвёртого октября девяносто девятого года на участке дороги между Моздоком и Братским на чеченской территории примерно в пятистах метрах от КПП нас захватили боевики. Дело в том, что мой командир — полковник Иванов Зарико Амиранович (Герой России посмертно) — давно был знаком с Висани — чеченцем по национальности, жителем Моздока. Он в советские времена был председателем колхоза. Никогда не поддерживал режим Дудаева, Масхадова — человек ещё старой закалки. Висани длительное время сотрудничал с нашими Вооружёнными силами и попросил оказать ему помощь — перевезти в Россию своего младшего брата: из Братского в Моздок. А тогда уже был введён комендантский час, строгости на КПП, и пересечь границу было трудно. Насколько мне известно, встреча была назначена на КПП или вблизи КПП. Мы выехали на машине Висани, на «Волге» ГАЗ-21. Висани был за рулём, а нас было трое: я, Владимир Пахомов (старший лейтенант ГРУ) и полковник Иванов Зарико Амиранович.
К контрольно-пропускному пункту мы подъехали довольно поздно. Брата на КПП не оказалось, и Висани сказал, что он, возможно, скоро подъедет, и предложил его встретить. Так мы углубились примерно на 500 метров на территорию Чеченской Республики.
Это не было ни боевой задачей, ни специальной операцией. Одеты мы были в гражданскую одежду. У каждого при себе спецпропуск, который позволяли беспрепятственно проезжать через КПП.
Когда мы отъехали от КПП метров на 500, на обочине заметили машину с выключенными фарами и габаритными огнями. Висани предположил, что его брат остановился здесь и ждёт. Когда мы подъехали поближе, нам помигали дальним светом. Мы остановились. Висани пошёл к машине.
Разговаривали они минут пять, причём это была спокойная чеченская речь. Висани вернулся к нашей машине с каким-то человеком, который шёл впереди, освещая дорогу фонариком. Этот человек осветил салон и заглянул внутрь. И в свете фонаря мы заметили у него автомат.
В принципе к такой ситуации мы были готовы. А он скомандовал сначала по-чеченски, потом по-русски: «Предъявите документы!». Начали оглядываться по сторонам — машина уже окружена. Наш командир вышел, достал своё удостоверение. Его схватили и положили на землю. Нас вытащили из машины. Начали избивать. Били прикладами по голове, ногами, били по почкам. Стреляли возле головы. Приставляли пистолет или автомат и стреляли возле уха. Причём задавали единственный вопрос: «Какая твоя задача?».
В общем, нас избили чуть ли не до потери сознания и начали волоком затаскивать в машину. Одного на другого положили между передними и задними сиденьями той «Волги», на которой мы приехали. Сели сверху сами и приставили к нам автоматы и пистолеты. А нашего командира, наверное, отвели в другую машину. Больше мы его не видели.
При мне была книжка с кодовыми таблицами-позывными, чтобы не называть человека по имени и фамилии. Были также радиостанции «Моторола». Такими таблицами всегда пользуются для связи.
Нас доставили в город Грозный, но нам это стало известно месяца через три после захвата. Нас привезли, бросили в подвал какого-то дома. Я, честно говоря, даже не могу сказать, какой это был дом — многоэтажный, двухэтажный, частный... Всё происходило с ударами и криками, вспоминать трудно...
Нас рассадили по разным помещениям. С меня сняли пакет, чтобы я мог дышать. Я успел осмотреться: бетонный подвал без окон, без отдушин, туда даже луч света не пробивался. Вдоль пола шла металлическая труба. Ударами ног меня заставили упасть на землю. Руки и так были скованы наручниками, а они ещё обмотали их колючей проволокой и с помощью неё притянули к трубе. Снова избили.
Очнулся я в полной тишине и в таком состоянии пребывал очень долго. Меня вновь и вновь избивали. Времени для меня тогда не существовало. Не давали ни пить, ни есть, не выводили в туалет. Думаю, это продолжалось около недели. Как во сне. Были только короткие вспышки в глазах от ударов по голове, а потом я проваливался...
Наши товарищи не знали, где мы. Наших тел не нашли. И поэтому родственникам сказали, что мы пропали без вести. Сами боевики на них не пытались выходить, как это обычно бывало. Только потом, ближе к Новому году, нашли отрезанную голову Зарико Амирановича. Долго не могли найти тело. Тело нашли в одном населённом пункте — на восточной границе Чеченской Республики, а голову — на западной, с прикреплённой ксерокопией документов.
Я был один в этом отсеке подвала. Но я периодически слышал крики Владимира Пахомова и Висани, который и по-чеченски пытался с ними договориться, и по-русски кричал: «Это какая-то ошибка, меня все знают. Мой брат сейчас меня ищет...». Сначала избивали меня, потом Владимира, потом заходили к Висани.
Тех, кто нас захватил, я вообще не видел. Сначала нас ослепили ярким светом, а потом просто не давали поднять головы. Малейшее движение — сразу били. Я даже потерял сознание. Когда меня привезли в подвал, бросили на пол и запретили поднимать голову, кровь из разбитой головы стекала мне прямо на лицо, причём настолько обильно, что они бросили мне какую-то тряпку и разрешили зажать рану.
Где-то через месяц меня перестали бить по лицу и голове. Руки тоже берегли — кисти, запястья. Но оттого, что руки были притянуты проволокой к трубе, они онемели, и со временем начали образовываться глубокие гнойные язвы. Боевики даже пытались скрывать это потом, на пресс-конференции. Чтобы журналисты не видели.
Я хорошо помню двух человек из тех, которые чего-то от меня добивались. Было такое ощущение, что меня специально не забивали до смерти — для чего-то берегли, для чего-то я был им нужен. Первым мне представился так называемый начальник секретной службы безопасности Шамиля Басаева — Хасан.
Охранники, которые нас охраняли, раз в неделю приносили литровую бутылку воды и заливали мне в рот. Я успевал проглотить, сколько мог, а они ставили бутылку рядом. Я сидел на бетонном полу со связанными руками, притянутыми проволокой к железной трубе, и не мог даже наклониться. Когда пытался это сделать, проволока ещё сильнее сдавливала руки.
После того как появился Хасан, даже охранники перестали меня бить. То есть он регламентировал обращение со мной: когда давать воду, чем кормить. А кормили нас так: через 3—4 недели нашего заключения стали давать одну сырую луковицу в день.
Вторым был Мовсаев (начальник департамента государственной безопасности (ДГБ) Чеченчкой Республики Ичкерия). Он представлялся мне как «начальник контрразведки вооружённых сил Ичкерии». О том, что это Мовсаев, я узнал много позже — через год после того, как освободился из плена. Товарища, с которым мы ехали, гаишники остановили за превышение скорости, мы зашли на пост, а там висел плакат с фотографиями чеченских террористов. Я сразу узнал лицо Мовсаева. Оно было перечеркнуто красным карандашом, но он там был, конечно, помоложе... (23 мая 2000 года Абу Мовсаев был ликвидирован подразделением ГРУ, до всех кого надо было доведено, само собой в частном порядке, что Мовсаев был убит за Зарико Иванова, кровь за кровь, это не только у чеченцев).
...Представьте, вам задают такой вопрос: «Что думает Путин, какие у него планы насчёт войны в Чеченской Республике?». Когда ты говоришь: «Не знаю» — начинают бить. Когда придумываешь что-то и их это не устраивает — они продолжают бить. И прекращают, только когда говоришь то, что кажется им правдой, когда даёшь им тот ответ, который их устраивает.
Нам приходилось придумывать всякую ерунду. Приходилось говорить, что никто не хочет этой войны, что война — это смерть, разрушения, гибель ни в чём не виноватых людей. Повторять то, что нам говорили ещё в школе. Приходилось говорить, что военные не хотят воевать, что в армии мало платят денег...
Я тогда не мог ничего написать. У меня одно время одна рука не поднималась без другой. Я привык, что у меня руки всегда скованы наручниками, и когда с меня их сняли, поднимая правую руку, я поднимал сразу и левую. Возможно, они говорили о заявлении, но я сейчас плохо помню, что именно... Заявление, которое они потом демонстрировали на видеозаписи, было написано не мной. Они мне показали этот листок бумаги. Но что у них там было написано, никто из журналистов не спросил.
Наверное, за час до пресс-конференции мне сообщили, что она состоится. После того как привезли на новое место. Все те вопросы, которые задавали потом журналисты, мне уже задавал Хасан.
Технология моей «подготовки» была такая: он задавал вопрос, требовал ответа. Я ему отвечал, ответ ему не нравился, он начинал избивать... «Хорошо подумал? Подумай ещё, я тебе даю пять секунд». Это он произносил во время побоев. В итоге он добивался «правильного» ответа. А на следующий день задавал опять тот же самый вопрос. Так происходило, я могу только предположить, примерно около месяца. Но при этом, я заметил, Хасан перестал бить меня по голове, хотя раньше бил без разбора.
А ещё было вот что: как-то вывели меня на белый свет (как раз я в первый раз увидел свет в декабре), привезли двух наших пацанов — восемнадцатилетних солдатиков, тоже пленных, и при мне отрезали им головы. Снимали на видеокамеру, а потом посадили меня возле телевизора и заставили несколько раз просматривать эту видеокассету. Психологическая обработка. Да, плюс, какие-то психотропы в воду добавляли.
Собственно, на пресс-конференцию Хасан привёз меня совсем в другое место. Там я встретил Мовсаева. Он ко мне добродушно отнесся. Дал мне открытую бутылку минеральной воды. Предложил покурить. А потом как бы невзначай поинтересовался: «А сколько ты не ел? Вас, наверное, не кормят?». Я говорю: «Кормят, но очень редко». — «А что вам дают?». «Луковицу», — говорю. «Да? Давай я тебя покормлю», — как бы по-дружески предложил. Накормил и после этого обеда произнёс: «Сейчас приедут журналисты, ты знаешь, что отвечать. Но ты подумай, прежде чем что-то сказать, потому что у тебя есть семья, твой товарищ тут недалеко».
Перед тем как приехали журналисты, мне в первый раз удалось помыть руки, в первый раз помыться. Достали где-то расчёску, причесали меня. Надели на меня камуфлированную куртку, потому что, когда нас взяли, мы были в джинсах и футболках — вот в такой одежде нас октябрь, ноябрь, декабрь держали в неотапливаемом подвале. Вылили полфлакона одеколона, чтоб не слышно было запаха.
Завели меня, когда в комнате уже находились журналисты. Состоялась эта пресс-конференция, но я долго не мог осознать, что она всё-таки была на самом деле, потому что я пришёл в себя уже в таком же тёмном и сыром подвале. Честно говоря, что конкретно отвечал, помню смутно. Как страшный сон какой-то.
Галкин демонстрирует журналистам свое удостоверение.
[censored]
Пресс-конференция проходила в подвальном помещении, в комнате, где стояли стол, кровати. Переводчик хорошо говорил по-русски — молодой парень европейской внешности. Но среди всех, кого я там знал, было всего два человека. Это Мовсаев и Хасан. Других чеченцев там не было.
Они представились журналистам. Комната была вместительной, и людей там было много, некоторые даже стояли. Среди журналистов были европейцы. И, по-моему, два человека из арабских стран. И всё же вопросы задавал один человек или, может быть, двое, а остальные молчали. Сами боевики видеокамеру не использовали. По-моему, снимали меня только на одну видеокамеру. Помню, однажды Мовсаев прервал журналиста, но он не по-русски говорил. Что именно он ему сказал, я не помню. Переводчик не переводил. На русском вообще никто из журналистов не общался. Вопросы звучали в основном на английском.
В подвале постоянно Хасан обнадеживал, что скоро мои родственники приедут и состоится обмен. И если мы будем вести себя правильно, то будем жить. Честно говоря, я прислушивался к внешним звукам и молил лётчиков, чтобы они сбросили бомбу на этот подвал.
Я был в таком положении, что даже рот не мог открыть. Но после пресс-конференции заметил, что бить стали меньше. Не привязывали к трубе. Начали выводить в туалет. Я знал, что в этом подвале только Пахомов. А этот чеченец, Висани, который попал в плен вместе с нами, умер от побоев. Человек пожилой, не выдержал. Мы слышали, как они вытаскивают его тело.
О побеге мы думали всегда. Всегда надеялись. Но нам поставили условие: если один попытается бежать, другому сразу отрежут голову. Как режут головы, я видел своими глазами. Кроме того, тогда бежать не было возможности.
После пресс-конференции меня привезли к другому полевому командиру. Передвигаться я не мог — делал два-три шага и падал. Начали более или менее регулярно давать пищу, хотя пищей это назвать трудно. Полевой командир — чеченец среднего роста, лет 26—28, чёрные волосы, усы, европейские черты лица — подошёл ко мне и сказал: «Теперь ты будешь у меня в гостях». Впрочем, условия содержания у него были такие же.
После Нового года, когда боевики, бежали из Грозного, потащили меня с собой, я увидел Пахомова. Мы встретились с ним абсолютно случайно, когда им было необходимо проделать проход в минном поле. Для этого нас пустили вперёд. Первым шёл я. Владимир — в 10—15 метрах сзади с таким расчётом, что если я подорвусь, он продолжит...
Как мне удалось узнать позже, из Грозного тогда вышли около пяти тысяч боевиков. Они собрались в городской промышленной зоне и дожидались темноты, чтобы пройти мимо наших постов. Нас с Владимиром соединили в передовой группе. Там было порядка 20—25 человек. Из города они выходили в южном направлении, через посёлок Ермоловский.
Городская окраина, степь, одиноко стоящие деревья, речушка, железнодорожная насыпь, глубокие овраги. Как потом выяснилось, мы с Владимиром находились у одного полевого командира, но в разных группах. Второй раз мы встретились с Пахомовым уже под Улускертом...
Меня постоянно контролировали. Два-три человека за меня отвечали, как, впрочем, и за Владимира в другой группе. Они ни на шаг не отходили. Если банда где-то надолго останавливалась, нас заставляли обхватывать дерево руками и надевали наручники.
Под Улускертом попали под артиллерийский огонь. Разрывом снаряда был ранен полевой командир, который отвечал за меня и Владимира. Боевики были больше всего обеспокоены здоровьем своего полевого командира и утратили контроль над нами. Ночью, когда им надо было прорываться, мы с Владимиром нашли подходящий момент уйти с тропы, укрыться в воронке. Может быть, они и пытались нас отыскать, но не нашли.
О гибели Зарико Амирановича Иванова мы узнали позже, только когда оказались в госпитале. А тогда — никакой информации. Да и раньше тот же самый Хасан задавал мне вопросы по поводу Зарико Амирановича: кто он такой, почему у него такое странное имя и где он сейчас?
В воронке мы оказались в предрассветных сумерках, а когда пошли в противоположном направлении, солнце стояло уже высоко. Двигались в сторону Улускерта по той же протоптанной бандитами тропе, но в обратном направлении. Честно говоря, я не предполагал, как можно попасть к своим. Конечно, вид у нас был тот ещё — полгода не мыться, не стричься, не бриться. Мы ничем не отличались от боевиков. Честно говоря, мы даже к своим боялись выходить. Могли же убить, приняв за боевиков.
По дороге нам удалось завладеть оружием. Не знали, сколько нам придётся выходить к своим, просто пытались выжить. Нужны были тёплые вещи, продукты, оружие. Все это мы собирали у убитых боевиков, которых свои не успевали похоронить.
Когда пробирались к Улускерту, встретили группу боевиков. Они хоронили кого-то. Терять нам было уже нечего, и мы открыли огонь из того оружия, которое подобрали. В ходе этой перестрелки я был ранен. Прострелили обе руки. Но боевиков мы перебили.
На второй или третий день нашего пути заметили костёр и следы пребывания наших солдат: окурки, обёртки от сухого пайка. Так мы поняли, что это был наш костёр, а не боевиков. И чтобы свои нас не расстреляли, мы нашли палку, сделали из портянки флаг. Оружие, боеприпасы и всё, что подобрали, сложили в укромном месте. Владимир остался там, а я с перебинтованной рукой и с этим флагом пошёл вдоль тропы. Меня окликнул наш часовой, я всё ему объяснил, о нас сообщили нашему командованию.
Это был разведвзвод Рязанского воздушно-десантного полка. После выхода к своим я сразу попал в госпиталь. Полгода пришлось потратить на лечение. О том, что со мной было, я рассказал своему руководству. После госпиталя, когда я научился заново писать (да, именно так, пришлось учиться ходить, пришлось учиться писать, а моему другу пришлось учиться разговаривать — он заикался очень сильно), я изложил всё в виде короткого отчёта..."
Указом Президента Российской Федерации от 10 ноября 2002 года за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания майору Галкину Алексею Викторовичу присвоено звание Герой Российской Федерации.