В России мне нравится именно то, что презирают в ней неприятные мне люди.
Плоские горизонты огромных неприветливых пространств, расхлябанные дороги, неприбранные леса, буераки и слово "буераки", и пустоши с болотцами, и речки-переплюйки.
Вечно неуютная погода, когда или адски жарко, или чертовски холодно, когда зима неожиданна, а лета нет. Её некурортные моря, пронизывающий ветер, долгие тёмные ночи, городская слякоть и вечная борьба со стихией — как и борьба за урожай, и за план, и за весь мир вокруг, с надрывом и подвигом.
Её металлургические заводы и "почтовые ящики", погосты, столовые, дома культуры, её котельные, работающие в минус пятьдесят, и монументальные памятники в пол-неба. Её стратегическая авиация с атомным подводным флотом, съевшие деньги трёх поколений, да и не жалко. И то, отдельно, что на жалость не остаётся ни терпения, ни эмоций.
А ещё — кровавая история непрерывного, сотнями лет, движения вперёд и вверх: с поражениями, ошибками, утраченными победами. С мощью государственной машины выживания, которая важнее и справедливее личных судеб людей, даже самых геройских. И испохабленный образ шестерёнок, миллионами слагающих этот дерзкий механизм между трёх океанов, величиной до Неба.
Её советское прошлое, когда моя страна, не обращая внимания на пустяки и непустячные жертвы, умела построить любую вещь или систему, не противоречащую законам физики.
Бабушки в церкви, эти весталки русской веры, — их лица и руки. И сами эти церкви, с тяжёлой позолотой, все в ладане и свечах, с потемневшими образами святых, недоступными в своей неотмирности. Да и неважно, всё равно ведь каждый знает, когда пора надевать белую рубаху.
Вечная инаковость по отношению к остальному свету и принцип "Без нас да сгинет мир" в основании нашей военной доктрины. И при этом неугомонное стремление вечно кого-то спасать, скидываясь всем миром, интересоваться положением дел в Экваториальной Африке, и пусть все они обучаются здесь на врачей, тоже ведь люди.
Свойство переходить с незнакомцем на "ты" после двух реплик — просто потому что приходится что-то делать сообща: расчищать снег на парковке или удерживать на руках Амур. И одновременно деликатность к людям, которую так легко принять за недоверчивость или робость, объясняющая пренебрежение к великим потерям и неготовность стучать на ближнего своего.
Я люблю её спокойную, нешумную любовь ко мне — свойственную матери огромного семейства или очень увлечённой, сосредоточенной натуре. На ласку нет времени: дел невпроворот, берись помогать, сынок.
"С мощью государственной машины выживания, которая важнее и справедливее личных судеб людей, даже самых геройских."
Да, помнится, когда Аракчеева осудили на 15 лет, Тукмаков написал, что это правильно. Не в том смысле, что Аракчеев виновен, а в том смысле, что надо Кадырова ублажить, поэтому Аракчеев пусть посидит.
> Я люблю её спокойную, нешумную любовь ко мне — свойственную матери огромного семейства или очень увлечённой, сосредоточенной натуре. На ласку нет времени: дел невпроворот, берись помогать, сынок.
кстати, интересная метафора, особенно если транспонировать ее на другие страны, где западные ценности так сильно напоминают отношение к единственному ребенку в семье, со всей это свободой личности и прочей либеральной шелухой, когда на воспитание ребенка нету времени из-за карьеры, но зато есть деньги, но которые почему-то не решают проблемы
Сейчас, сейчас
Плоские горизонты огромных неприветливых пространств, расхлябанные дороги, неприбранные леса, буераки и слово "буераки", и пустоши с болотцами, и речки-переплюйки.
Вечно неуютная погода, когда или адски жарко, или чертовски холодно, когда зима неожиданна, а лета нет. Её некурортные моря, пронизывающий ветер, долгие тёмные ночи, городская слякоть и вечная борьба со стихией — как и борьба за урожай, и за план, и за весь мир вокруг, с надрывом и подвигом.
Её металлургические заводы и "почтовые ящики", погосты, столовые, дома культуры, её котельные, работающие в минус пятьдесят, и монументальные памятники в пол-неба. Её стратегическая авиация с атомным подводным флотом, съевшие деньги трёх поколений, да и не жалко. И то, отдельно, что на жалость не остаётся ни терпения, ни эмоций.
А ещё — кровавая история непрерывного, сотнями лет, движения вперёд и вверх: с поражениями, ошибками, утраченными победами. С мощью государственной машины выживания, которая важнее и справедливее личных судеб людей, даже самых геройских. И испохабленный образ шестерёнок, миллионами слагающих этот дерзкий механизм между трёх океанов, величиной до Неба.
Её советское прошлое, когда моя страна, не обращая внимания на пустяки и непустячные жертвы, умела построить любую вещь или систему, не противоречащую законам физики.
Бабушки в церкви, эти весталки русской веры, — их лица и руки. И сами эти церкви, с тяжёлой позолотой, все в ладане и свечах, с потемневшими образами святых, недоступными в своей неотмирности. Да и неважно, всё равно ведь каждый знает, когда пора надевать белую рубаху.
Вечная инаковость по отношению к остальному свету и принцип "Без нас да сгинет мир" в основании нашей военной доктрины. И при этом неугомонное стремление вечно кого-то спасать, скидываясь всем миром, интересоваться положением дел в Экваториальной Африке, и пусть все они обучаются здесь на врачей, тоже ведь люди.
Свойство переходить с незнакомцем на "ты" после двух реплик — просто потому что приходится что-то делать сообща: расчищать снег на парковке или удерживать на руках Амур. И одновременно деликатность к людям, которую так легко принять за недоверчивость или робость, объясняющая пренебрежение к великим потерям и неготовность стучать на ближнего своего.
Я люблю её спокойную, нешумную любовь ко мне — свойственную матери огромного семейства или очень увлечённой, сосредоточенной натуре. На ласку нет времени: дел невпроворот, берись помогать, сынок.