Про агентов Госдепа

> А расстреливать высшее руководство может.

И не всех и не всегда.

> что наказание было сообразно деяниям

[Козлов, Дмитрий Тимофеевич
Руководил Керченско-Феодосийской десантной операцией. С января 1942 года командующий новообразованным Крымским фронтом, руководил боевыми действиями на Керченском полуострове. Операция закончилась катастрофой: в течение 12 дней мая Крымский фронт, обладавший превосходством в силах, потерял более 160 000 человек, 196 танков, более 4 500 орудий и миномётов, 417 самолётов. Керченский плацдарм был ликвидирован.]

В 1941 расстреляли бы нахер. 160 000 тысяч погибших! В 1942 из генерал лейтенантов разжалован в генерал майоры. А что бы ты сделал?

> Не пизди.

Ну ты знаток!!! Так Керчь то за кем осталась? И каковы были соотношение сил и итоговые потери?

> граф фон Шпонек за паническое оставление Керчи

Да неужели!!! Спас дивизию, выведя ее из окружения. После этого дивизия встала и держала рубеж, не позволив нам развить наступление. За это командование и было снято, что при превосходстве сил, не смогли развить успеха.

> Были достигнуты цели операции или нет?

Нет. Керчь сдана обратно. Севастополь, положение которого хотели облегчить, потерян. Потери войск позволили немцам развернуть наступление на Кавказ.

> Про Мехлиса-то вспомнил?

И не забывал.

> И так дебилов полно, ещё и ты плодишь.

Угу. Я как раз сейчас с ним беседу на Вотте веду. Рад, что ты самокритичен.

> Уже двое виноватых.

Гораздо больше.

>Так кто там операцию-то планировал?

Генштаб.

> Среди меня есть стойкая уверенность, что в 41-ом за это никого не расстреливали.

Коробков, Александр Андреевич

> Расстрелян ни за что.

Да.
Так же как и генерал Птухин.

> Не только он

Это его извиняет!!!

> что надо было пристрелить

Откуда ты это высосал? Я писал, что в 1942 году расстрелы прекратились. Поняли, что если хороший командир дивизии, может просрать фронт, вот пусть дивизией командует. Или пусть на ДВ укрепрайоны строит.

> Зачем ты хочешь убивать людей, интеллектуал?

Чтобы меня об этом дебилы спрашивали.

> О, попёрло беломудельство, не сдержался.

Ты кроме навешивания ярлыков опровергнуть факты можешь?

Мемуары Горбатова устроят?

[Прошло три дня. Начались вызовы к следователю. Сперва они ничем не отличались от допросов, которые были на Лубянке. Только следователь был здесь грубее, площадная брань и слова «изменник», «предатель» были больше в ходу.

— Напишешь. У нас не было и не будет таких, которые не пишут!

На четвертый день меня вызвал кто-то из начальников. Сначала он спокойно спросил, представляю ли я, к чему себя готовлю, хорошо ли это продумал и оценил? Потом, когда я ответил, что подумал обо всем, он сказал следователю: «Да, я с вами согласен!» — и вышел из комнаты.

На этот раз я долго не возвращался с допроса.

Когда я с трудом добрался до своей камеры, мои товарищи в один голос сказали:

— Вот! А это только начало.

А товарищ Б. тихо мне сказал, покачав головой:

— Нужно ли все это?

Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться.

Больше всего я волновался, думая о жене. Но вдруг я получил передачу — пятьдесят рублей, и это дало мне основание верить, что она на свободе.

Мои товарищи, как ни были они мрачно настроены, передышку в допросах считали хорошим предзнаменованием.

Но вскоре меня стали опять вызывать на допросы, и их было тоже пять. Во время одного из них я случайно узнал, что фамилия моего изверга-следователя Столбунский. Не знаю, где он сейчас. Если жив, то я хотел бы, чтобы он мог прочитать эти строки и почувствовать мое презрение к нему. Думаю, впрочем, что он это и тогда хорошо знал...

До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: «Подпишешь, подпишешь!»

Выдержал я эту муку во втором круге допросов. Дней двадцать меня опять не вызывали. Я был доволен своим поведением. Мои товарищи завидовали моей решимости, ругали и осуждали себя, и мне приходилось теперь их нравственно поддерживать. Но когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!

Мои товарищи, потеряв надежду на мою победу, совсем пали духом. Однажды товарищ Б. меня спросил:

— Неужели тебя и это не убеждает, что твое положение безвыходно?

— Нет, не убеждает, — ответил я. — Умирать буду, а все буду повторять: нет и нет!

Наконец меня оставили в покое и три месяца не вызывали. В это время я снова поверил, что близится мое освобождение, и мою уверенность разделяли и товарищи по камере. Случалось, что я стучал в дверь и требовал начальника тюрьмы или прокурора. Разумеется, эта дерзость не всегда оставалась безнаказанной.

Много передумал я за эти три месяца. В первый раз я не жалел, что родители умерли (отец в 1935, а мать в 1938 году). Эти простые, трудолюбивые, честные люди так гордились своим Санькой. Какое горе свалилось бы на них, если бы они дожили до моего арест! Много думал я о жене. Ее положение было хуже, чем мое. Ведь я находился среди таких же отверженных, как сам, а она — среди свободных людей, и как знать, может быть, среди них найдутся такие, что отвернутся от нее, как от жены «врага народа»... Эта мысль не давала мне покоя.

Помню — это был предпоследний допрос, — следователь спросил меня, какие у меня взаимоотношения с женой. Я ответил, что жили мы дружно.

— Ах, вот как. Ну тогда мы ее арестуем и заставим ее писать на себя и на тебя, — заявил следователь.

Как я ругал себя за откровенность!

После трехмесячного перерыва в допросах, 8 мая 1939 года, в дверь нашей камеры вошел человек со списком в руках и приказал мне готовиться к выходу с вещами!

Радости моей не было конца. Товарищ Б., уверенный, что меня выпускают на свободу, все спрашивал, не забыл ли я адрес его жены, просил передать ей, что он негодяй, не смог вытерпеть, подписал ложные обвинения, и просил, чтобы она его простила и знала, что он ее любит. Я ему обещал побывать у его жены и передать ей все, о чем он просит.

Безгранично радостный, шел я по коридорам тюрьмы. Затем мы остановились перед боксом. Здесь мне приказали оставить вещи и повели дальше. Остановились у какой-то двери. Один из сопровождающих ушел с докладом. Через минуту меня ввели в небольшой зал: я оказался перед судом военной коллегии.

За столом сидели трое. У председателя, что сидел в середине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. «Капитан 1 ранга», — подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.

Суд длился четыре-пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:

— Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?

— Я не совершал преступлений, потому мне не в чем было и сознаваться, — ответил я.

— Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных? — спросил председатель.

У меня было в тот момент настолько хорошее настроение, и я был так уверен, что меня освободят, что осмелился на вольность, в чем впоследствии горько раскаивался. Я сказал:

— Читал я книгу «Труженики моря» Виктора Гюго. Там сказано: как-то раз в шестнадцатом веке на Британских островах схватили одиннадцать человек, заподозренных в связях с дьяволом. Десять из них признали свою вину, правда не без помощи пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков II приказал беднягу сварить живьем в котле: навар, мол, докажет, что и этот имел связь с дьяволом. По-видимому, — продолжал я, — десять товарищей, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что и те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому.

Судьи, усмехнувшись, переглянулись между собой. Председатель спросил своих коллег: «Как, все ясно?» Те кивнули головой. Меня вывели в коридор. Прошло минуты две.

Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах...

Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол.]

> Принятие на веру мемуаров

У тебя есть другие свидетельства???

> поэтому только на них ссылаться нельзя.

Можно ссылочку архивововедов, что на мемуары ссылаться нельзя???

> Результаты медицинского освидетельствования.

У тебя есть результаты медицинского исследования допросов у колчаковцев или в гестапо? Раз нет таких результатов -- нет доказательств пыток гестаповцами наших партизан и подпольщиков. А на их воспоминания ссылаться нельзя. Ну написал подпольщица на стене в Гестапо, что ее пытают, но она никого не предала. Ну так это может она все придумала. Вот как покажешь медицинское освидетельствование так можно признать что ее пытали. Извини, но по твоей логике так выходит. Пока нет медицинского освидетельствания, воспоминаниям наших подпольщиков верить нельзя.

> Поэтому, помимо двух полицаев должны быть и наверняка были и другие свидетели и документы допросов молодогвардейцев

Нету их. Есть только более поздние показания на следствии арестованных полицаев. И то далеко не всех.

> твоей родни

Не было. Один дед в 1941 вышел из окружения. Второй служил в тяжелой артиллерии и даже туда не попадал.