А.И. Куприн. Штабс-капитан Рыбников

В этот-то пятидневный промежуток времени штабс-капитан Рыбников обегал
и объездил весь Петербург. Повсюду: на улицах, в ресторанах, в театрах, в
вагонах конок, на вокзалах появлялся этот маленький, черномазый, хромой
офицер, странно болтливый, растрепанный и не особенно трезвый, одетый в
общеармейский мундир со сплошь красным воротником - настоящий тип
госпитальной, военно-канцелярской или интендантской крысы. Он являлся
также по нескольку раз в главный штаб, в комитет о раненых, в полицейские
участки, в комендантское управление, в управление казачьих войск и еще в
десятки присутственных мест и управлений, раздражая служащих своими
бестолковыми жалобами и претензиями, своим унизительным попрошайничеством,
армейской грубостью и крикливым патриотизмом. Все уже знали наизусть, что
он служил в корпусном обозе, под Ляояном контужен в голову, а при
Мукденском отступлении ранен в ногу. Почему он, черт меня возьми, до сих
пор не получает пособия?! Отчего ему не выдают до сих пор суточных и
прогонных? А жалованье за два прошлых месяца? Абсолютно он готов пролить
последнюю, черт ее побери, каплю крови за царя, престол и отечество, и он
сейчас же вернется на Дальний Восток, как только заживет его раненая нога.
Но - сто чертей! - проклятая нога не хочет заживать... Вообразите себе -
нагноение! Да вот, посмотрите сами. - И он ставил больную ногу на стул и
уже с готовностью засучивал кверху панталоны, но всякий раз его
останавливали с брезгливой и сострадательной стыдливостью. Его суетливая и
нервная развязность, его запуганность, странно граничившая с наглостью,
его глупость и привязчивое, праздное любопытство выводили из себя людей,
занятых важной и страшно ответственной бумажной работой.
Напрасно ему объясняли со всевозможной кротостью, что он обращается в
неподлежащее место, что ему надобно направиться туда-то, что следует
представить такие-то и такие-то бумаги, что его известят о результате, -
он ничего, решительно ничего не понимал. Но и очень сердиться на него было
невозможно: так он был беззащитен, пуглив и наивен и, если его с досадой
обрывали, он только улыбался, обнажая десны с идиотским видом, торопливо и
многократно кланялся и потирал смущенно руки. Или вдруг произносил
заискивающим хриплым голосом:
- Пожалуйста... не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а
папирос купить не на что. Яко наг, яко благ... Бедность, как говорится, не
порок, но большое свинство.
Этим он обезоруживал самых придирчивых и мрачных чиновников. Ему давали
папироску и позволяли присесть у краешка стола. Против воли и, конечно,
небрежно ему даже отвечали на его назойливые расспросы о течении поенных
событий. Было, впрочем, много трогательного, детски искреннего в том
болезненном любопытстве, с которым этот несчастный, замурзанный,
обнищавший раненый армеец следит за войной. Просто-напросто,
по-человечеству, хотелось его успокоить, осведомить и ободрить, и оттого с
ним говорили откровеннее, чем с другими.
Интерес его ко всему, что касалось русско-японских событий, простирался
до того, что в то время, когда для него наводили какую-нибудь путаную
деловую справку, он слонялся из комнаты в комнату, от стола к столу, и как
только улавливал где-нибудь два слова о войне, то сейчас же подходил и
прислушивался с своей обычной напряженной и глуповатой улыбкой.
Когда он наконец уходил, то оставлял по себе вместе с чувством
облегчения какое-то смутное, тяжелое и тревожное сожаление. Нередко
чистенькие, выхоленные штабные офицеры говорили о нем с благородной
горечью:
- И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно,
почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость,
полное отсутствие чувства собственного достоинства... Бедная Россия!..

* * *

Когда они уже сидели на извозчике и ехали по Кабинетской улице,
Щавинский продел свою руку под руку офицера, нагнулся к самому его уху и
сказал чуть слышно:
- Не бойтесь, я вас не выдам. Вы такой же Рыбников, как я Вандербильт.
Вы офицер японского генерального штаба, думаю, не меньше чем в чине
полковника, и теперь - военный агент в России...
Но Рыбников не слышал его слов за шумом колес или не понял его.
Покачиваясь слегка из стороны в сторону, он говорил хрипло с новым пьяным
восторгом:
- З-значит, мы с вами з-закутили! Люблю, черт! Не будь я штабс-капитан
Рыбников, русский солдат, если я не люблю русских писателей! Славный
народ! Здорово пьют и знают жизнь насквозь. Веселие Руси есть пити. А я,
брат, здорово с утра дерябнул.

* * *

Но уж давно никто так глубоко, до волнения, не интересовал его, как
этот растерзанный, хриплый, пьяноватый общеармейский штабс-капитан. Целый
день Щавинский не отпускал его от себя. Порою, сидя бок о бок с ним на
извозчике и незаметно наблюдая его, Щавинский думал решительно:
"Нет, не может быть, чтобы я ошибался, - это желтое, раскосое,
скуластое лицо, эти постоянные короткие поклоны и потирание рук, и вместе
с тем эта напряженная, нервная, жуткая развязность... Но если все это
правда и штабс-капитан Рыбников действительно японский шпион, то каким
невообразимым присутствием духа должен обладать этот человек,
разыгрывающий с великолепной дерзостью среди бела дня, в столице
враждебной нации, такую злую и верную карикатуру на русского забубенного
армейца! Какие страшные ощущения должен он испытывать, балансируя весь
день, каждую минуту над почти неизбежной смертью".
Здесь была совсем уже непонятная для Щавинского очаровательная,
безумная и в то же время холодная отвага, был, может быть, высший из всех
видов патриотического героизма. И острое любопытство вместе с каким-то
почтительным ужасом все сильнее притягивали ум фельетониста к душе этого
диковинного штабс-капитана.
Но иногда он мысленно одергивал себя:
"А что, если я сам себе навязал смешную и предвзятую мысль? Что, если
я, пытливый сердцеведец, сам себя одурачил просто-напросто закутившим
гоголевским капитаном Копейкиным? Ведь на Урале и среди оренбургского
казачества много именно таких монгольских шафранных лиц". И тогда он еще
внимательнее приглядывался к каждому жесту и выражению физиономии
штабс-капитана, чутко прислушивался к звукам его голоса.

* * *

Рыбников не пропускал ни одного солдата, отдававшего ему честь, и сам
прикладывал руку к козырьку фуражки с особенно продолжительной,
аффектированной тщательностью. Когда они проезжали мимо церквей, он
неизменно снимал шапку и крестился широко и аккуратно и при этом чуть-чуть
косил глазом на своего соседа - видит тот или нет?
Однажды Щавинский не вытерпел и сказал:
- Однако вы набожны, капитан.
Рыбников развел руками, комично ушел головой в поднятые плечи и
захрипел:
- Ничего не поделаешь, батенька. Привык в боях. Кто на войне не был,
богу не маливался. Знаете? Прекрасная русская поговорка. Там, голубчик,
поневоле научишься молиться. Бывало, идешь на позицию - пули визжат,
шрапнель, гранаты... эти самые проклятые шимозы... но ничего не поделаешь
- долг, присяга - идешь! А сам читаешь про себя: "Отче наш, иже еси на
небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля
твоя, яко на небеси..."
И он дочитал до самого конца всю молитву, старательно отчеканивая
каждый звук.
"Шпион!" - решил Щавинский.
Но он не хотел оставить свое подозрение на половине. Несколько часов
подряд он продолжал испытывать и терзать штабс-капитана. В отдельном
кабинете, за обедом, он говорил, нагибаясь через стол за стаканом вина и
глядя Рыбникову в самые зрачки:
- Слушайте, капитан, теперь нас никто не слышит, и... я не знаю, какое
вам дать честное слово, что никто в мире не узнает о нашем разговоре. Я
совсем бесповоротно, я глубоко убежден, что вы - японец.
Рыбников опять хлопнул себя по груди кулаком.
- Я штабе...
- Нет, нет, оставим эти выходки. Своего лица вы не спрячете, как вы ни
умны. Очертание скул, разрез глаз, этот характерный череп, цвет кожи,
редкая и жесткая растительность на лице, все, все несомненно указывает на
вашу принадлежность к желтой расе. Но вы в безопасности. Я не донесу на
вас, что бы мне за это ни обещали, чем бы мне ни угрожали за молчание. Уже
по одному тому я не сделаю вам вреда, что все мое сердце полно бесконечным
уважением перед вашей удивительной смелостью, я скажу даже больше - полно
благоговением, - ужасом, если хотите. Я, - а ведь я писатель,
следовательно человек с воображением и фантазией, - я не могу себе даже
представить, как это возможно решиться: за десятки тысяч верст от родины,
в городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя жизнью, - ведь
вас повесят без всякого суда, если вы попадетесь, не так ли? - и вдруг
разгуливать в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании,
вести самые рискованные разговоры! Ведь маленькая ошибка, оговорка погубит
вас в одну секунду. Вот, полчаса тому назад, вы вместо слова рукопись
сказали - манускрипт. Пустяк, а очень характерный. Армейский штабс-капитан
никогда не употребит этого слова применительно к современной рукописи, а
только к архивной или к особенно торжественной. Он даже не скажет:
рукопись, а сочинение. Но это пустяки. Главное, я не могу постигнуть этого
постоянного напряжения ума и воли, этой дьявольской траты душевных сил.
Разучиться думать по-японски, совсем забыть свое имя, отожествиться с
другой личностью. Нет, нет, это положительно выше всякого героизма, о
котором нам говорили в школах. Милый мой, не лукавьте со днюю. Клянусь, я
не враг вам.

* * *

- Мы с вами вот как сделаем лучше. Нате вам четвертушку бумаги, а
здесь, в коробочке, кнопки. Прошу вас, напишите что-нибудь особенно
интересное, а потом закройте бумагой и прижмите по углам кнопками. Я даю
вам честное слово, честное слово писателя, что в продолжение двух месяцев
я не притронусь к этой бумажке и не буду глядеть, что вы там написали.
Идет? Ну, так пишите. Я нарочно уйду, чтоб вам не мешать.
Через пять минут Рыбников крикнул ему:
- Пожалуйте!
- Готово? - спросил Щавинский, входя.
Рыбников вытянулся, приложил руку ко лбу, как отдают честь, и гаркнул
по-солдатски:
- Так точно, ваше благородие.
- Спасибо! Ну, а теперь поедем в Буфф или еще куда-нибудь, - сказал
Щавинский. - Там будет видно. Я вас сегодня целый день не отпущу от себя,
капитан.
- С моим превеликим удовольствием, - сказал хриплым басом Рыбников,
щелкая каблуками.
И подняв кверху плечи, он лихо расправил в одну и другую сторону усы.
Но Щавинский невольно обманул штабс-капитана и не сдержал своего слова.
В последний момент, перед уходом из дома, фельетонист спохватился, что
забыл в кабинете свой портсигар, и пошел за ним, оставив Рыбникова в
передней. Белый листок бумаги, аккуратно приколотый кнопками, раздразнил
его любопытство. Он не устоял перед соблазном, обернулся по-воровски назад
и, отогнув бумагу, быстро прочитал слова, написанные тонким, четким,
необыкновенно изящным почерком:
"Хоть ты Иванов 7-й, а дурак!.."

* * *

- Когда тебя разбудить, дуся? - спросила она.
- Разбудить... Утром... Рано взойдет солнце, и приедут драгуны... Мы
поплывем... Знаете? Мы поплывем через реку.
Он замолчал и несколько минут лежал тихо. Но внезапно его неподвижное
мертвое лицо исказилось гримасой мучительной боли. Он со стоном повернулся
на спину, и странные, дико звучащие, таинственные слова чужого языка
быстро побежали с его губ.
Женщина слушала, перестав дышать, охваченная тем суеверным страхом,
который всегда порождается бредом спящего. Его лицо было в двух вершках от
нее, и она не сводила с него глаз. Он молчал с минуту, потом опять
заговорил длинно и непонятно. Опять помолчал, точно прислушиваясь к
чьим-то словам. И вдруг женщина услышала произнесенное громко, ясным и
твердым голосом, единственное знакомое ей из газет японское слово:
- Банзай!

Каждый писатель пишет о себе. Акунян- отаку и кримпай.

Прочитал полностью. Интересно-с.

> спойлер: Рыбников - ниньзя

И сын Фандорина! Или нет!