Сейчас, сейчасФантаст Ник Перумов разоблачает отца Н.К.Крупской
author.today — Если коротко, то помогая польским повстанцам, Константин Игнатьевич Крупский предал РоссиюЪ. Инфу об этом писатель-фантаст почерпнул из художественной повести Зои Воскресенской, опубликованной в журнале "Пионер" за 1974 г. и поносит советскую пропаганду воспитывающую изменников и предателей.
В первом.
Нет-нет, не про Владимира Ильича Ульянова. Именно про старика Крупского, Константина Игнатьевича, отца Надежды Константиновны.
Родился в 1838, окончил Константиновское военное училище. Назначен в Смоленский пехотный полк в Царстве Польском. Дальше Википедия глухо повествует: "Был одним из руководителей революционной организации русских офицеров в Польше. В 1863 году во время восстания в Польше Крупский, будучи командиром роты, всячески помогал и проявлял сочувствие к повстанцам".
Представьте теперь какого-нибудь офицера российской армии в Чечне. Который, "будучи командиром роты, всячески помогал и проявлял сочувствие". Как, по-вашему, стоит назвать такое поведение? И как подобное должно оцениваться?
При этом все советские дети, читавшие журнал "Пионер" (тираж в первой половине 70-ых -- полтора миллиона экземпляров), читали и повесть Зои Воскресенской "Пароль - Надежда". И вот как там описывался герой нашего романа, старик Крупский:
"Польский народ люто ненавидел царских колонизаторов, особенно русскую армию, штыки которой охраняли господство русского царя в Польше. Но капитан Крупский за три года пребывания начальником уезда завоевал себе добрую славу. Уездный начальник был доступен для каждого, внимателен и справедлив и, в нарушение всех правил, говорил с поляками по-польски. Все уездные паненки в один голос утверждали, что лучше пана Крупского мазурку никто не танцует, что пани Крупская хорошо знает польскую музыку, играет на фортепьяно, а их маленькая дочка Надя распевает польские и татарские песенки".
***
— Справедливый человек? Взяток брать не будет? Не обманет вас? — спрашивает Крупский.
— Мы ему верим. В шестьдесят третьем, когда убили командира, он стал во главе повстанческого отряда, — говорит один из стариков, а двое других толкают его в бок.
— Брешет он, пан начальник, не верьте старому! Ума лишился. Славка не водился с повстанцами.
Крупский внутренне ликует. Народ почитает своих партизан, которые с вилами и косами поднялись тогда против царских порядков в Польше.
***
А когда восстание началось, поручик Смоленского пехотного полка Константин Крупский сделал все от него зависящее, чтобы помочь восставшим.
Вспомнилось мартовское хмурое утро. Крупский получил приказ окружить и уничтожить большой отряд мятежников, расположившийся возле большого села, за лесом. Ночью капитан повел свою роту. Ехал впереди на коне. Рядом с ним следовал денщик Василий. Больше друг, чем слуга. На развилке дорог у опушки леса Крупский направил своего коня по дороге, ведущей вниз, в лощину. Денщик недоуменно посмотрел на капитана. Тот глазами дал понять: «Так нужно!» Неожиданно кто-то схватил коня Крупского за поводья. Крупский узнал унтер-офицера своей роты Воронихина.
— Ваше благородие! Вы с пути сбились, не туда роту ведете.
— Я знаю дорогу, и не вмешивайтесь не в свои дела! — отрезал капитан.
Воронихин, не выпуская поводьев из рук, кричал фальцетом:
— Давно я заприметил, что ваше благородие заодно с полячишками! Интересы государя императора предаете! Не будет того!
Воронихин отпустил поводья и выстрелил. Под Крупским рухнул конь. Но раздался другой выстрел, и Воронихин скатился в кювет. Василий, тяжело дыша, перекинул дымящееся ружье через плечо. [...]
Проблуждав целый день и «не найдя» повстанцев, Крупский привел роту обратно..."
***
Все это пронеслось в памяти. Константин Игнатьевич глубоко вздохнул.
Пан Анджей, набив трубку табаком, раскурил ее и прервал молчание:
— Я расскажу вам, как мы с вами встретились. Я командовал повстанческим отрядом под начальством Лянгевича. Отряд свой я собрал из местных крестьян и рабочих ткачей. Мы готовились к выступлению и в деревенских кузницах днем и ночью ковали косы, из обычных деревенских кос делали острые мечи.
— Этих повстанцев, вооруженных косами, называли косинёрами, — отозвался Крупский.
— Да. Я просил Лянгевича дать отряду огнестрельное оружие, он ответил, что оружие надо добыть у противника: царская армия, мол, имеет на вооружении отличные тульские ружья, и они должны быть в руках повстанцев. Нам удалось в январе 1863 года напасть на русский гарнизон и добыть тридцать ружей. Но это было ничтожно мало. Мой отряд провел до двадцати стычек с русскими войсками, терял убитыми и ранеными, пополнялся за счет новых добровольцев. В конце февраля Андрей Потебня явился к Лянгевичу в лагерь. Этот юноша годился мне в сыновья, но я считал бы за честь сражаться под его командованием. Его чистота, его отвага, его жертвенность и преданность делу свободы потрясли мое старое сердце. Я гордился бы таким сыном. Но Андрей Потебня сказал, что он будет сражаться рядовым. Четвертого марта мы вели бой под местечком Скала. Там множество известняковых и сталактитовых скал и столбов. Мы засели в них и успешно отбивались, но противник зашел в тыл. Потебня первым заметил опасность, схватил пику и повел повстанцев в атаку. В этом бою он был убит. Русские не выдержали натиска и отступили, ожидая, видимо, пока подтянутся резервы. Мы похоронили Андрея возле самой высокой скалы и укрыли ветвями могилу, чтобы ее не осквернил враг.
Константин Игнатьевич сцепил пальцы и уронил на них голову. В кабинете воцарилось молчание. Дымный свет сальных свечей, темная кожа переплетов, темная мебель располагали к воспоминаниям. Крупский поднял голову.
— Я знал, что Андрей погиб, но не знал, где и как. В газете «Колокол», который издавал Герцен в Лондоне, я прочитал некролог. В нем говорилось: «Не знала русская пуля, сразившая Потебню, какую жизнь она остановила на первых шагах ее. Чище, самоотверженнее, преданнее жертвы очищения Россия не могла принести на пылающем алтаре польского освобождения».
— Прекрасные слова! Вернее не скажешь! — тихо произнес пан Анджей. — Я хочу еще рассказать вам о том, что случилось под деревней Тропинице. Наш отряд вел многодневный бой. Боеприпасы истощались, и хотя русские тоже понесли немалые потери, наши силы были неравные. Повстанцы были голодны, устали. Однажды ночью наш отряд оказался в окружении. Но мои хлопцы готовы были скорее умереть, нежели сдаться в плен. Русский командир с поднятым белым платком вышел на пригорок и заявил, что хочет говорить с начальником отряда. Я подошел к нему. Он тихо произнес девиз: «За вашу и нашу свободу!»
Константин Игнатьевич вскочил с места.
— О пресвятая дева Мария, — воскликнул он по-польски, — так это были вы!
Пан Анджей встал и тихо продолжал свое повествование:
— Мое сердце дрогнуло от радости, а потом червячок сомнения подточил эту радость. Мне очень хотелось поверить, что не один Потебня являет пример мужества и братства. Вы сказали мне, чтобы я дал приказ сдаться в плен, а остальное вы берете на себя. Я понимал, что я рискую. Не о себе я думал тогда, а о бойцах, своих товарищах, которые готовы были без колебания отдать жизнь за свободу Польши и доверия которых я не мог обмануть. Наш отряд заперли в огромный амбар. Мои парни окружили меня; они ничего не спрашивали, они боялись за мою жизнь. А я сидел в темноте и ждал. И я дождался. Я понял, что не обманут, когда загремел засов и вы пришли в сопровождении денщика и безоружным. Я готов был расцеловать вас, как сына. Вы объяснили мне, каким путем я должен увести свой отряд, указали место, где было спрятано наше оружие и тульские винтовки для отряда. «За нашу и вашу свободу!» — сказали вы мне на прощанье. Я не спросил вашего имени, и это было ни к чему. Я не сказал своего... И вот мы встретились. Я рад, что дожил до этого часа. Но я хотел бы дожить и до того дня, который принесет и вам и нам свободу."
если вкратце, то советским детям подробно рассказывается, как офицер русской армии изменяет присяге, сознательно уклоняется от боя, выпускает пленных, снабжает мятежников оружием. Его денщик убивает заподозрившего неладное унтер-офицера. Русским детям предлагается радоваться смертям русских солдат от рук «храбрых польских повстанцев, сражавшихся „за нашу и вашу свободу“». Никто из идеологов СССР не видел в этом "ничего особенного".
Вот уж воистину, яблоко от яблони недалеко падает.