Гарри Тертлдав. Что творится...

Гарри Тертлдав
Что творится…

[censored]

От моей работы до бара «У Мандельбаума» минут двадцать пешком, ну, может, полчаса. Я работаю в языковом корпусе — пардон, в Корпусе иностранных языков фонда Рэндолла Дж. Саймонсона. Если забудешь упомянуть благотворителя, снимут баллы. Университет знает, с какой стороны бутерброда намазано масло. Это уж наверняка. Когда масло есть. Да что уж там — когда есть хлеб.
К тому моменту, когда я дошел до бара, выпить хотелось куда сильнее, чем когда я начал путь. В паре кварталов от Мандельбаума (если со стороны университета) какой-то человек попал под машину. Не просто под машину — под «Линкольн-Навигатор». Естественно, насмерть. Надеюсь, он даже понять не успел, что его убило.
Полиция и скорая приехали максимум на полминуты раньше, чем мимо прошел я. Накрыли простыней, но все равно вид был тот еще. Хуже, чем показывают в новостях: там внутренности и раны все-таки убирают. А тут все не просто видно — оно еще и воняет. Густой запах, отдающий ржавчиной. Меня замутило. Около лужи крови суетилось несколько мелких зверьков или птиц. Я не смог разобрать, что они там делали — наверное, искали в жиже куски мяса. Подходить проверять я не стал, сами понимаете.
Женщина, которая ехала на «навигаторе», объяснялась с полицейским. Стройная блондинка средних лет, явно непростая. С такими людьми подобное происходить просто не должно. Но произошло. Она пока была в прострации, еще не в ужасе:
— Я ничего не успела сделать. Вообще. Он даже не смотрел. Просто идет передо мной — и бам!
Вот уж действительно, «Бам!».
Когда я подошел к стойке, Виктор пододвинул мне бокал «Сэма Адамса». Затем оглядел меня и спросил: «Всё нормально, Стэн? А то какой-то ты бледный с прозеленью».
Я рассказал, почему я какой-то бледный с прозеленью.
— Господи! За счет заведения, — указал он на пиво, — Со мной месяц назад тоже такое случилось. До сих пор стремно — раза два-три просыпался в холодном поту. Только в моем случае это была девчонка.
— Это даже хуже, — ответил я.
— Точно, — кивнул Виктор.
Потом он снова кивнул, но по-другому — в направлении бокала:
— Поэтому выбрось это все из головы. Вот это снимет напряжение. Потом выпей еще одну, но уже медленнее, — и будет совсем хорошо.
— Хороший рецепт, док, — и я начал выполнять первую его часть.
В баре всего пара человек, но сейчас еще рано. Потом всегда оживленнее. «У Мандельбаума» — хорошее заведение, наполовину между городом и университетом. Не злачное место, куда ходят в поисках известно каких приключений (впрочем, в нескольких кварталах отсюда есть и такие бары, для гетеро и геев). Нет, тут у Мандельбаума, скорее постоянная вечеринка с коктейлями. Здесь можно встретить самых разных людей, интересных и… скажем так, не очень. Но здесь точно в ответ на вопрос «А чем ты занимаешься?» можно услышать что-нибудь необычное.
Я разговорился с человеком, который зашел в бар чуть позже, чем я. Я к тому моменту наполовину осушил второй бокал. Пиво слегка ударило в голову. Я совсем не был пьян — как-никак, я крупный (метр девяносто, сто кило — срочно возвращаюсь в спортзал!), — но все равно алкоголь поставил прозрачную завесу между мной и этим несчастным, лежащим на асфальте. Распластанным на асфальте. Растекшимся по асфальту. Да, для закрепления этой прозрачной завесы понадобится еще один бокал.
— Так чем ты занимаешься? — спросил он.
— Универ, германские языки. Занимаюсь готским.
— Каким-каким?! — переспросил он.
Точно так же говорили все, включая мою родную мать. Ну, если не считать тех, кто говорил: «Впервые слышу». Но, те, кто так говорит, как правило, менее интересны, чем остальные.
— Готским, — повторил я, — Это самый древний письменный германский язык. В четвертом веке нашей эры епископ Ульфила перевел на него Библию — не всю, но большую часть.
— Четвертый век... Давно.
— Угу.
— А на нем еще говорят?
— Нет, с восемнадцатого века — нет, – ответил я, — Одни готы поселились в Италии. Их в шестом веке завоевали византийцы. Другие осели в Испании. Их в восьмом веке завоевали арабы. Небольшая часть осталась в Крыму. Они продержались дольше остальных.
— Раз на нем никто не говорит, какой толк его учить? — и этот вопрос тоже задавали все, включая мою родную мать. Но этот человек не пытался уязвить, а спрашивал с искренним интересом. Поэтому я ответил:
― Так можно узнать многое о том, как развивались и менялись более молодые языки. Сопоставляешь их с таким языком, который не так сильно развивался и менялся. И мне нравится этим заниматься.
― Вот! ― воскликнул он, ― Если тебе платят за то, что тебе и так нравится, ― то ты на коне! Я сам такой.
― Правда?
Он на самом деле меня слушал. Нужно было хоть как-то ответить ему взаимностью, и я добавил:
― И кем же ты работаешь?
Оказалось, что он кузнец, точнее, коновал. Я узнал о подковах, гвоздях и ипподромных сплетнях больше, чем мог себе вообразить. Мой собеседник не только работал на ипподроме, он еще вел дела с лошадниками из Вудлон-Хайтс ― собственно, в этом районе большинство лошадников и живет.
Потом мы поговорили еще, и выяснилось, что он тоже видел, как человека сбили насмерть ― пикапом, чтобы быть совсем точным. Прямо у него на глазах, у бедолаги. Я рассказал Виктору. Показалось, что позарез нужно ему сообщить, тем более что я уже почти допил третье пиво. Виктор поцокал языком:
— Что творится! — и тоже дал кузнецу (забыл сказать, того звали Эдди) пива за счет заведения. Хорошее место «У Мандельбаума»!
Когда я зашел в бар пару недель спустя, Виктор точно так же стоял за стойкой:
— Как дела, Стэн?
Я неопределенно помахал рукой. Мне тоже пару раз после этого снились кошмары. Раз увидел — потом как ни пытайся, не выбросишь из головы. Иногда чем сильнее стараешься, тем крепче застревает в памяти.
Позже, после двух бокалов, я разговорился с одной индианкой — в смысле, из Индии, не из коренных американцев. Ее звали Индира Пател. Совсем не красавица, но и не уродливая. Ну что ж, я и сам не красавец. В тот момент я был совершенно свободен, поэтому на что-то все-таки надеялся, ну или хотя бы был оптимистично настроен. Мандельбаум — это не место для съема, но знакомства здесь завести можно. Может быть, здесь публика не такая молодая и задорная, как в заведениях в паре кварталов отсюда, зато больше шансов, что знакомство продлится дольше.
Потом она меня спросила о работе, я ответил. Она не стала спрашивать, отчего и почему, подобно Эдди, а серьезно кивнула:
— Значит, готский — это как санскрит, только для германских языков.
— В общем, да, — ответил я, — только для современных языков это не родной дедушка, а, скорее, странноватый двоюродный. И корпус текстов на нем куда меньше и беднее, чем на них.
Частности, частности.
— А чем занимаетесь Вы? — поинтересовался я. Вообще, сколько людей знают, что есть (скорее, была) такая штука, как санскрит? Конечно, ее происхождение дает ей некоторую фору, но даже так…
— Я эколог-паразитолог.
Из университета, значит. Неудивительно, что мы раньше не встречались: гуманитарии сидят в восточной части кампуса, а естественники с технарями — в западной.
— То есть Вы… изучаете, как паразиты ведут себя в окружающей среде? — я попытался перевести сказанное Индирой Пател на обычный язык. Наверное, я перевел правильно, потому что она улыбнулась и кивнула:
— Да, это я и изучаю.
И улыбнулась еще раз. Значит, одно или два очка я заработал.
— Наверное, это… сложно, — сказал я.
Она снова кивнула:
— Не представляете, насколько. Никто не представляет. Чем больше изучаешь, тем сложнее кажется.
— Тогда скажите, — спросил я, — Пока Вы мне объясняете, можно я Вам закажу еще бокал?
— Да, спасибо, — ответила она.
Брачный танец а-ля Мандельбаум. Не такой быстрый и показной, как во всяких злачных местах, но тоже брачный танец. Да и мы сами и не быстры, и не склонны выставлять себя напоказ. Но что-то такое тут происходило.
Виктор соорудил ей новый скотч со льдом. Я заказал еще одно пиво. Мы с Индирой сидели и разговаривали — не только о паразитах и чудовищно неправильных готских глаголах (например, у глагола «иметь» первое лицо множественное число прошедшего сослагательного наклонения будет habaidedema; в английском это просто had). Она рассказала, что была замужем, я — что был два раза женат. У нее сын и дочь, у меня двое сыновей. Ее сын и мой старший учатся в университетах других штатов. Мы посетовали на дороговизну образования. Пошутили, что когда младшие начнут гоняться за модными шмотками, совсем разоримся.
На самом деле, конечно, я не так уж и разоряюсь. Индира, подозреваю, тоже. Она говорила как человек, относящийся к деньгам серьезно — а если относиться к деньгам серьезно, то есть шансы, что они у тебя не кончатся. Не наверняка, конечно, но есть такая вероятность.
Надо думать, она во мне уловила то же самое. Мы улыбнулись друг другу так, что без слов было понятно: ну да, жалуйся-жалуйся, на самом-то деле у тебя все не так плохо. По правде говоря, плохо и не было. Если бы у нее было, я бы очень удивился.
Разговаривали о работе — а о чем еще могут говорить два ученых. Я ей про то, как готский алфавит заимствовал буквы из греческого, латиницы и германских рун. Как епископ Ульфила очень буквально перевел Новый Завет с греческого. Возможно, я даже переборщил с разговорами, но Индира была отличным слушателем.
Я тоже изо всех сил старался внимательно слушать. Моя первая жена на этом месте, наверное, сейчас бы померла со смеху. Ну, положим, у нее были на то причины. Надеюсь, с тех пор я все-таки вырос. Не знаю, что я в ней тогда нашел. Хотя нет, знаю — возможность регулярно прыгать в койку. Это дело хорошее, но стало понятно, что жизнь на этом не построишь.
Вторая жена? Тут другая история. Кончилась не лучше, но по-другому. Мы с Синди ругались из-за денег и из-за ее брата Малькольма. Он метамфетаминщик. Этим сказано всё.
Но Индира рассказывала не про тех паразитов, что о двух ногах. Как выясняется, многие паразиты в разных стадиях жизненного цикла заражают разных животных. «Например, малярия», — сказал я в ответ.
Она заулыбалась, точно так же, как до этого я, когда она сравнила готский с санскритом. Всегда приятно, что собеседник что-то знает о предмете, о котором ты знаешь многое.
— Малярия очень важна, — согласилась она, — Разные штаммы заражают птиц и млекопитающих, но размножаются они в кишечнике комаров. И в какой-то мере они влияют на поведение хозяев. И мне особенно интересно то, как паразиты влияют на хозяев, чтобы поведение тех шло на пользу не им самим, а паразитам.
— А как влияет малярия? — я к тому моменту уже немного выпил, но намек понял сразу.
Оказывается, комар, у которого в кишечнике завелись личинки малярийных паразитов (Индира сказала, как они называются по-научному, но я забыл) кусается меньше, чем незараженный. Пока они в кишечнике, они не могут распространяться, так что комар не рискует быть раздавленным. А вот когда они переходят в слюнные железы, тут же уменьшают там производство антикоагулянта. А это значит, что комар при укусе всасывает меньше крови, чем раньше, поэтому должен кусаться чаще — и распространяет паразитов. Если человек заразился малярией, то паразиты влияют на свертываемость крови, так что от больных комары при укусе получают больше крови — и больше паразитов.
— После такого рассказа на улицу выглянуть страшно, — произнес я.
— В Индии все опаснее, чем здесь, — ответила она, — но и здесь болезнь когда-то заходила далеко на север, даже до Северной Дакоты. И те времена могут вернуться благодаря глобальному потеплению и доступным путешествиям.
— Да уж, заманчивые перспективы.
Индира смерила меня оценивающим взглядом. Некоторые люди, пройдя через пару разводов (да хотя бы через один) становятся чересчур циничными для обычных, не настолько потрепанных жизнью людей. Но жизнь потрепала нас обоих. Видимо, я прошел ее тест: она продолжила со мной беседовать без всяких там «Ой извините, пора бежать — надо простерилизовать образцы тропических рыб».
Я рассказывал ей о родственных словах в готском и английском. Например, по-готски «сказал» (или «сказала», «сказало») будет qath. Не очень красиво, правда? Еще некрасивее это слово выглядит, если межзубный глухой записывают не как th, а с помощью руны «торн», как в большинстве напечатанных на готском текстов (в настоящем алфавите, а не в транслитерации, вместо этой руны используется буква, похожая на греческую «пси»). Но если открыть классический английский перевод Библии — Библию Короля Якова — там «и сказал» будет всегда писаться как quoth. Готский, конечно, похож на безумного двоюродного деда, но все-таки это родственник!
А Индира поведала мне о колюшках, которые водятся в наших речках и прудах. Они мелкие, чуть больше пальца в длину. Весной, во время нереста, самцы колюшек меняют цвет с серебристого на рыжий. Это у них вместо ловли на живца в барах.
Так вот, у них есть паразиты. Судя по тому, что рассказывала Индира, паразиты есть у всего, даже у самих паразитов. Я начал цитировать Свифта: мол, обнаружил микроскоп, что на клопе бывает клоп. Она расхохоталась и закончила цитату — и это хорошо, потому что я бы наверняка ее переврал. Ее переливчатый акцент превратил вирши в музыку.
Но мы отвлеклись. Итак, колюшки. Я уже говорил, что они мелкие. Питаются они личинками комаров и икрой других рыб. А ими питаются все, кто крупнее их самих. Птицы воспринимают их как сардин, только без масла, поэтому любая здравомыслящая колюшка стремится нырнуть поглубже, чтобы не попадаться им на глаза. Но это здравомыслящая. В колюшках могут жить плоские черви, и в этом случае рыбам становится тяжелее нырять. Они остаются на поверхности. И становятся бесстрашными: не убегают, то есть не уплывают, от цапель. Иногда даже меняют цвет, как будто нерестятся. В общем, только что табличку «Съешь меня!» не носят.
Это что же, плоским червям нужны птицы для следующей стадии жизненного цикла? Это вопрос из серии: «А что, “Сэм Адамс” делает неплохое пиво?». Колюшкам приходится туго, но плоские черви отчего-то не ходят на ток-шоу и не рассказывают о своем комплексе вины.
— Черви заполняют пищеварительный тракт колюшки, — пояснила Индира, — и забирают себе большую часть питательных веществ. Неудивительно, что рыба совсем теряет голову. Другие паразиты действуют более изящно. Например, токсоплазма.
Наверное, меня перекосило, потому что она прервалась:
— Ты что, знаком с токсоплазмой?
— Боюсь, что да. В восьмидесятые у меня три или четыре приятеля умерли от СПИДа. У двоих на этом фоне развился токсоплазмоз с абсцессом мозга. Они как будто слетели с катушек. Нет, не как будто — на самом деле.
Она кивнула головой:
— Человек с нормальной иммунной системой может всю жизнь быть носителем токсоплазмы и даже не знать об этом. Таких людей миллионы, особенно много среди них кошатников. Малярия размножается в кишечнике комара. Токсоплазма живет внутри многих животных, но для размножения ей нужен кишечник кошки. И она стремится туда попасть.
— Но как? — спросил я.
У меня были кошки, да и сейчас кот есть. Мне они нравятся больше собак. Вспомнилось, что у тех моих друзей с токсоплазмозом тоже были кошки. За одной из них я даже присматривал, пока хозяин лежал в больнице.
— Крысы и мыши тоже переносят токсоплазму, как и мы, — объяснила Индира, — они от этого не заболевают. Вот только если обычная мышь или крыса почувствует запах кошачьей мочи, она испугается и побежит. Она знает, что этот запах предвещает опасность. А мышь или крыса, в которой живет токсоплазма, наоборот, не боится. Как ты думаешь, каких грызунов кошки ловят чаще? Куда там нужно было попасть токсоплазме?
Мне представилось, что эти несчастные обреченные грызуны — это марионетки, к носам и лапкам которых привязаны невидимые ниточки, и за эти ниточки дергает еще более невидимый кукловод. У Мандельбаума кондиционер никогда не работает в антарктическом режиме, но меня все равно передернуло:
— А с человеком, у которого нормальный иммунитет, она ничего такого не делает?
Внезапно я испугался, что Аларих — да, моего шерстяного лентяя зовут в честь готского вождя — может поставить меня в опасное положение.
Индира снова посмотрела на меня… оценивающе:
— А ты умеешь задавать интересные вопросы!
— Ну, у меня живет кот, — и я рассказал ей о хищнике, захватившем мою квартиру. В своей весовой категории Аларих самый смертоносный охотник. Ну, если вы вдруг оказались кошачьим угощением.
— Понятно, — ответила Индира. — Ответ утвердительный. Хотя токсоплазма не превращает людей в кошачий корм, все-таки она влияет на поведение человека. Мужчины становятся более подозрительными и меньше склонны следовать социальным установкам. Женщины, наоборот, становятся дружелюбнее. На людей токсоплазма воздействует не очень сильно, но это воздействие можно измерить. За миллионы лет, миллионы миллионов поколений паразиты научились влиять на хозяев.
— Ну, ты подумай! — воскликнул я. Всё это казалось очень глубоким, особенно после нескольких кружек пива. Внутри крупных животных сидят мелкие, вообще без мозгов в обычном смысле этого слова, но при этом они заставляют больших делать то, что хотят они — вернее, то, что им нужно. А есть мозг или нет, тут уже без разницы.
— Понятно, почему тебе это так интересно!
— Чем глубже копаешь, тем больше понимаешь, что ты до сих пор на поверхности, — сказала Индира. — Но когда я родилась, даже этого всего не было известно. Наверняка через двести лет ученые будут узнавать о паразитах и их хозяевах совершенно невероятные вещи.
В отношении филологов и готского языка я бы такого утверждать не стал. Наоборот, у меня были серьезнейшие сомнения. Чтобы узнать об этом языке больше, нужно открыть новые тексты. Может быть, в каком-нибудь монастыре в Италии, Испании или даже в Крыму отыщется великий готский роман — хм, тогда уж великое житие святого или великая хроника. Но я трезво оценивал вероятность этого, как и еще несколько десятков человек по всему свету, умеющих продираться сквозь Библию Ульфилы с пистолетом, фотоаппаратом, словником и терпением.
Может быть, от всего выпитого у меня в башке промелькнула какая-то мыслишка:
— А вот допустим, есть такой паразит, который может жить в человеке, но для размножения требует другого хозяина.
— Ну, допустим, — Индира как будто решила мне подыграть. Наверняка так и было: у нее-то это работа, а я так, веду пьяные разговоры. Впрочем, и сама она выпила немало скотча. — Ну, допустим, и что?
— Ну и мне стало интересно: а как они будут выбираться из человека? Он же для них не очень удобен, ведь так? Живет слишком долго — придется паразиту сидеть, плевать в потолок. Ну, в смысле, если бы там был потолок, и ему было чем плевать.
— Это с учетом переносчиков инфекций типа малярийного комара? — даже после виски Индира была очень точной. В такой области знаний, как у нее, по-другому никак.
Я ответил:
— Нет, я о таком даже не думал. Так будет слишком легко!
— Слишком легко!.. — прыснула Индира. — Я уже говорила, что ты умеешь ставить интересные вопросы? На этот вопрос… на него я пока не знаю ответа. Не уверена, что когда-нибудь узнаю. Все-таки на нас, слава небесам, повлиять сложнее, чем на крыс и мышей. Это в принципе невозможно? Тоже не знаю… — Она бросила взгляд на бокал и, кажется, удивилась тому, что в нем остались только тающие кусочки льда, — Вот что я знаю, так это что нужно заказать еще.
Я с чистой совестью заказал и себе. Мы поговорили еще немного, обменялись телефонами и имейлами, не привязанными к университетской почтовой системе, — ну да, современный брачный танец. Немного погодя Индира заглянула в телефон и что-то сказала в том смысле, что уже очень поздно.
Когда мы встали, я тоже сказал что-то в этом роде, хотя не собирался так сразу уходить. У нее были туфли со стразами. Вскоре я узнал, что она всегда и везде ходила в такой обуви, даже в тренажерном зале. Не было такой пары с блестками, стразами или пайетками, которая бы ей не понравилась. Это было в ее стиле — ну, как некоторым мужчинам идут яркие галстуки-бабочки.
— Мне очень понравилось с тобой беседовать, — сказал я.
— А мне — с тобой.
— Я тебе позвоню.
Если она решит, что не хочет встречаться со случайно встреченным в баре германистом, она мне скажет. И даже если не захочет, скажет это мягко. Так устроена жизнь, что на большее надеяться не приходится. Часто не получаешь даже такого.
Я ей позвонил. Она не стала притворяться, будто меня не помнит. Несколько раз мы вместе поужинали, сходили в театр и в один из моих любимых фолк-клубов. Были дома друг у друга, представили друг друга нашим детям. Дети поняли, что у родителей есть своя личная жизнь. Не сказать, чтобы они от этого были в постоянном восторге, но поняли.
Мы продолжали говорить о языках, о паразитах и о многом другом. Да, у нас была неприкосновенная частная жизнь. Все это было очень личным, и я не буду дальше распространяться. Знаю, знаю, сейчас такой подход кажется старомодным: всё сразу вываливают в онлайн, причем иногда даже раньше, чем оно произойдет. Но, черт побери, если специалист по готскому языку не имеет права быть старомодным, то кто тогда?
Когда я принял все зачеты и экзамены и отправил имейл с оценками в деканат, я отправился к Мандельбауму отметить свое освобождение. По пути были слышны сирены, но я не обращал на них особого внимания. В большом городе постоянно слышишь сирены: люди грабят друг друга, бьют кочергой по голове, стреляют; машины проскакивают на красный и бьются друг о друга. Сирены — это часть жизни.
И смерти тоже. На этот раз несчастье случилось в паре подъездов от Мандельбаума. Было очень похоже на то, что я видел в прошлый раз. Снова гигантский автомобиль с вмятиной на капоте. Снова лежит труп, и самое страшное прикрыто брезентом. Снова огромная лужа крови, где что-то лижут, пьют и подгрызают омерзительные твари.
На этот раз водителем был мужчина. Он был так же потрясен и шокирован, как та блондинка.
— Господи, — объяснял он полицейскому с блокнотом, — я еду, а она идет впереди и даже глазом не ведет! А я, б…, уже никак не могу остановиться! О Господи!
Она. Да, из-под покрывала выглядывали женские ноги. Босые — от удара туфли слетели. На смерть не хочется смотреть вблизи. Не хочется, но иногда помимо своей воли смотришь. У нее была смуглая кожа.
Одна туфля пролетела очень далеко и лежала на капоте припракованной машины. В свете фонарей она сверкала — была покрыта блестками полностью, так что живого места не осталось.
На этот раз горло перехватило у меня: «Господи!». Первый порыв — обратиться к полицейскому. Вот только что я ему скажу? И поверит ли он? И знал ли я наверняка?
Вместо этого я вошел — вернее, вбежал к Мандельбауму. Конечно, Виктор за стойкой.
— Привет, Стэн! — сказал он, а потом, — Стэн, все нормально?
— Нет! — я молнией влетел в мужской туалет. Опустился на колени перед унитазом и исторг из себя все съеденное за последние полторы недели. Никогда раньше так не рвало. Каким-то образом удалось ничего не расплескать. Когда спазмы наконец прекратились, я поднялся и нажал на смыв. Умылся. По щекам текли слезы, минимум шести разных типов. Вытерся бумажными полотенцами.
Потом я раз за разом прополаскивал рот, без толку. Привкус быстро не уходит, как бы ты ни хотел. А затем я включил самую горячую воду, какую мог вытерпеть, и мыл, мыл, мыл руки. Леди Макбет мною бы гордилась.
Понятно, что я пытался избавиться не от крови. Кроме того, я понятия не имел, через что конкретно, через порезы и ранки на коже или еще через что-нибудь, это все проникает в организм. Но попытаться все равно стоит.
Индира, пожелай мне удачи.

Гарри Тертлдав, 2014 г.
Перевод: Nord, 2020 г.