Взрослые - потерянные дети. Где-нибудь на ярмарке, где громко, ярко и торгуют всем на свете. Где легко запутаться ребёнку, заглядеться на шары с огнями, на веселых клоунов и мимов. Где остаться без защиты мамы страшно и почти невыносимо.
И стоишь, с подтаявшей конфетой, в розовой панамке и сандальках, и во всем разгаре праздник лета, и рябит в твоих глазах, как ярко. И минутой раньше, было классно. Эта яркость только веселила. А теперь она тебе опасна, эта разноцветная могила, эта свалка мусора и хлама, эта вакханалия и ужас. Ты идёшь, и громко плачешь маму, отражаясь в зеркалах и лужах.
Но она, обычно, не приходит. Не стирает сопли из-под носа. С каруселью, мимо едут годы, мимо хороводом жизнь несётся, и давно малы твои сандали, и к конфете поналипли мошки.
Сколько б маму взрослые не звали - их вернуть, обычно, невозможно.
Мамы сами - девочки в панамах, выцветших от времени и ветра. Мамам тоже очень нужно к маме, их когда-то потерявшей где-то.
И на этом вечном карнавале не бывает искренне счастливых. Все свои истёртые сандали прячут в лабутенах и лонгсливах.
Он достался ей ещё от деда с бабкой: старый и местами лысый попугай, со сведённой навсегда артритом лапкой и с дурацкой кличкой Йокарный Бабай.
А откуда он у деда появился, то история скрывала от неё. Попугай тот очень много матерился (так, что в в первый раз аж уши отняло), не умел летать уже лет восемь-десять, обожал орехи, кетчуп и коньяк. Был всегда сварлив и очень редко весел. Обижался на неё за просто так, утыкался клювом в угол в коридоре, колупал его, и хохлил тощий зоб. И с годами появился на обоях в этом месте клювом выбитый узор.
В общем, был питомец очень неудобным: ни уедешь, ни гостей не позовёшь с этим полулысым гадом сквернословом. "Эх, Бабайка, ну когда же ты помрешь?" - часто спрашивала у него со вздохом, наливая ему в блюдечко попить. Он в ответ вопил: "Бабай не сдохнет! Я как Ленин: жив, живу и буду жить!"
В той квартире он, конечно, был хозяин. А она была его незваный гость. Может, и могли бы стать друзьями, но за годы как-то не срослось.
А потом Бабайка начал чахнуть, реже матерился, больше спал, стал противно-кислым едко пахнуть, и вообще заметно подустал. А по вечерам, он пел ей песни, тихо и совсем не озорно. Те, каких не слышала лет двести (это для гиперболы. Давно.)
И лилась по кухне песня плавно, через толщу зим и ворох лет. И в тех песнях было самым главным то, что пел их ей когда-то дед. И Бабай его и бабкин голос до мурашек точно повторял. И на время песни ее возраст цифры очень быстро обнулял.
Вот она у деда на коленках. Вот бабуля лепит пирожки. Попугай сидит в огромной клетке, нет проплешин у его башки. Дед поёт, а бабушка танцует. Ей тепло снаружи и внутри, и в макушку дед ее целует.
Деда нет уже как года три. Бабушки шестнадцать. Но сегодня мерзкий, лысый, злобный попугай голосом бабули засмеялся.
"Птичка! Ты живи! Не умирай! Хочешь коньяка большое блюдце? Хочешь миску кетчупа налью?"
Попугай как будто улыбнулся, и сказал ей: "я тебя люблю".
А потом нахохлился и умер. Попугаи столько не живут.
А она расплакалась, подумав, что родные больше не пришлют песнями ей весть из-за границы, весть из-за последнего крыльца.
Ты мечтаешь о lego и маленькой рыжей собачке, ты летаешь во сне и умеешь чуть-чуть колдовать. У тебя за кроватью секретно хранится заначка: три конфеты "дюшес" и подсохший давно мармелад.
У тебя на локтях и коленках синеет твой опыт. Ты рисуешь в альбоме дома и счастливых людей. Под столом у тебя обитает всамделишный робот. У тебя в голове зарождаются сотни идей.
Ты сумеешь вопросом поставить в тупик Вассермана. Этот мир для тебя, как открытая книга. Читай! Отвечай невпопад на нелепый вопрос: "кем я стану". Стань собой. Стань, кем хочешь. Но только, пожалуйста, стань.
Ты не веришь в плохое, ты искренний, светлый и тонкий. Я хочу защищать тебя, только боюсь навредить. Я на мир посмотрела твоими глазами. Ребёнка. Я хочу в твою сказку. Держи мою руку! Веди!
Если встретятся в этой дороге нам ямы и кочки, я тебе помогу устоять и продолжить идти.
И пока ты мечтаешь о lego и рыжем щеночке, этот мир будет жить, это солнце продолжит светить.
Сейчас, сейчас
И стоишь, с подтаявшей конфетой, в розовой панамке и сандальках, и во всем разгаре праздник лета, и рябит в твоих глазах, как ярко. И минутой раньше, было классно. Эта яркость только веселила. А теперь она тебе опасна, эта разноцветная могила, эта свалка мусора и хлама, эта вакханалия и ужас. Ты идёшь, и громко плачешь маму, отражаясь в зеркалах и лужах.
Но она, обычно, не приходит. Не стирает сопли из-под носа. С каруселью, мимо едут годы, мимо хороводом жизнь несётся, и давно малы твои сандали, и к конфете поналипли мошки.
Сколько б маму взрослые не звали - их вернуть, обычно, невозможно.
Мамы сами - девочки в панамах, выцветших от времени и ветра. Мамам тоже очень нужно к маме, их когда-то потерявшей где-то.
И на этом вечном карнавале не бывает искренне счастливых. Все свои истёртые сандали прячут в лабутенах и лонгсливах.